Канта Ибрагимов - Дом проблем
— Это вы и о себе… значит, плебейская революция, что предсказывал Плеханов, все же свершилась?
— Замолчи, замолчи, болван!
— Я-то замолчу. Но чтобы отсюда выбраться, надо знать причину — за что мы здесь?
— Эй, вы, — видимо, снаружи многое слышно, грубый окрик на чеченском. — Вам нечего выбираться. Рядом с теми и ваши косточки будут лежать.
Узники перешли к противоположной стене, где нет оконного проема, и их, наверное, не услышат. Ваха сел и грубо усадил рядом совсем раскисшего Кнышевского.
— Митрофан Аполлонович, — все же на полушепот перешел он, — сейчас не коммунизм. В крайнем случае, за мои шалости могли бы спокойно в чуланчике грохнуть, и никто не заплакал бы, разве что сын. Но тут деньги — деньжищи. У меня их нет и никогда не было. Скажите правду, и мы найдем выход.
— У-у! — заскулил Кнышевский, и с треском рванул последние пуговицы на сорочке. — Я ведь знал, чувствовал. Почему не бежал? Почему? Ведь свои, свои же грабят, — он стал плакать.
— Э-э, тут хныканьем не поможешь, надо, наоборот, на сердце чудовища с гиканьем плясать.
— Ну и пляши, дурак!
— А что не танцевать, посмотрите, как нас содержат. Я так разве что у вас ел.
Действительно, условия созданы впечатляющие: почти дневной свет — аккумулятор снаружи; пара армейских нар, как лавки; одеяла и подушки; параша еще не использованная, какая бывает в карцере; ну а питание — такого и в санатории не бывает; все свежее, и в горах такое не приготовишь, не зря через ночь шум вертолета. А вскоре, вроде на третий день, прямо с утра борт. Снаружи не то что оживление, а целое действо.
— Кнышевский, на выход, — отработанный, командный чисто русский слог.
— Ты дрянь, мерзавец! — слышит Ваха вопль бедолаги. — Думаешь, так все пройдет? Вы ответите. А тебя я сгною, падла.
— Тебе укольчик или добровольно? — это уже иной, какой-то жеманный голос слышит Мастаев.
— Нет-нет, только не укол, — вопит Кнышевский.
Мастаева даже передернуло. Он вдруг вспомнил, как его кололи, — это и вправду ни физически, а главное, психологически невыносимо.
— Нет-нет, не надо, — завизжал Митрофан Аполлонович.
Наверняка укол сделали, ибо Кнышевского более не слышно. Однако снаружи какое-то действо не прекращается. Еще долго Мастаев со страхом ждет и своей очереди. Она наступила. Он вышел и поразился, словно декорации к спектаклю — это некий офис: стол, кресло, компьютер, белоснежные экраны, будто стены, и даже растения в углу. А дальше не совсем, да почти родные места — это ведь урочище реки Келойахк, прямо перед ним должна быть его любимая вершина Басхой-лам, ее не видно — упрямая тучка зацепилась за край. Отсюда почти в двух шагах, за невысоким пологим лесным массивом разбросанное по склонам селение Нохчи-Келой. После двух войн там вряд ли много людей осталось. За перевалом, за Басхой-лам, буквально рукой подать, родной Макажой. Там, наверное, только пчелы деда Нажи живут. А это место всегда было глухое, безлюдное. Сюда даже в мирное время чужие боялись заходить. А ныне? Были бы чужие места, может быть, не было бы так мучительно и тоскливо. Укола, видимо, за ненадобностью Мастаеву не сделали. Зато его тоже, как и Кнышевского, донага раздели, в речке искупали, побрили. В общем, навели лоск и надели все новенькое, с иголочки.
Начался спектакль, то ли съемки.
— Я нотариус, — в кресле сидит импозантный мужчина с бородкой.
Перед ним довольный Кнышевский, который вдруг осмелел:
— А можно сигару, коньяк?
— Все можно, только не в камеру, — здесь есть режиссер.
— Да, я отказываюсь от благ цивилизации, я отныне буду жить здесь, в этих прекрасных горах Кавказа, на родине моего подопечного Мастаева Вахи Ганаевича, — неожиданно и очень артистично выдал Кнышевский. — А распоряжаться всеми моими средствами, активами, движимым и недвижимым имуществом поручаю финансово-инвестиционной компании, которой я до этого руководил.
— Стоп, стоп! — прозвучала команда. — Он не сказал название компании. И улыбку, такую царственно-снисходительную улыбочку. Пожалуйте, Митрофан Аполлонович. Дубль два! Пошел!
Все это представление длилось до обеда. Учитывалась и перезаписывалась каждая мелочь, и даже думающий только о побеге Мастаев устал, ибо все по-военному четко, под контролем, расписано по ролям, где Вахе предложили подписать какие-то бланки.
— Можно ознакомиться? — более для понта спросил он, хотя в английском ни бум-бум.
— Пожалуйста, — вежлив нотариус. — Вот перевод на русском. Хотите, можно на чеченском, — той же монетой отвечают ему. — Все, что угодно клиенту, все добровольно. Если клиент просит, мы готовы отправиться в любую точку мира, даже в дивные горы Чечни. Вы соизволите поставить автограф?
Мастаев глянул на Кнышевского. Тот обреченно кивнул.
— Кстати, — продолжал нотариус, — у Мастаева нет паспорта, нет загранпаспорта.
— Он под справкой, под опекой.
— А копию загранпаспорта надо приложить.
— Уже поручили, в Москве все будет готово. Сделайте еще фото на паспорт.
— Завершаем по плану, — дублирующая команда.
Узников, как зверей в цирке, пинками зашвырнули в мрак средневековья, правда, тут же включили в гроте свет. Ликвидировали ли антураж? Вряд ли. Уж слишком быстро убрались, и шум мотора вертолета, как какая-то надежда, резко затих за перевалом.
— Ну, дела, — с придурковатой ухмылкой оглядывает себя Мастаев, — в таком виде — здесь?.. Позвольте, Митрофан Аполлонович, как бы вы костюмчик не помяли.
— Да пошел ты, болван. У-у, — схватился за голову Кнышевский. — У-у, эй вы, укол, сделайте укол.
— Укол хочешь? — тут Мастаев от души всадил подзатыльник Кнышевскому и еще ногой в пах. Почти в то же мгновение раскрылся проход в грот:
— Мастаев, на выход, — рявкнул охранник на чеченском.
— «Есть шанс бежать?» — подумал Мастаев, с готовностью вылезая из грота, как перед ним два здоровенных вооруженных бородача. Один из них схватил Ваху за грудки, тряхнул, чуть от земли не оторвал, рыча в нос смердящим духом:
— Как земляка, на первый раз пожалею. Больше не пыхти — разорву, — и как мешок закинул обратно в грот.
Ошеломленный Ваха еле встал, озираясь, как-то крадучись, придвинулся к еще дрожащему соузнику:
— Здесь, видно, камера.
— У-у. А меня ты за что?
— Это лучше, чем укол. Иль вы хотите наркоманом стать?
— В кайфе умереть? Это идея.
— Что? — они стараются говорить шепотом, хотя находятся почти впритык. — Вы хотите умереть? Я спрашиваю, вы умереть хотите?
— А что? — глаза Кнышевского как-то странно закатились. — Это лучше, чем, — тут Митрофан Аполлонович попытался встать, хватаясь за стенку, как вдруг Мастаев зверем вцепился ему в горло:
— Ты подыхать собрался? Подыхать? Ну, подыхай, давай, — его глаза от ярости налились кровью, чуть ли не вылезли из орбит, и почти то же самое было на искаженном ужасом смерти лице Кнышевского. Снаружи послышался мат. Вновь раскрылся выход, вновь Мастаева вызывают.
— «Вот на сей раз я убегу, родные горы помогут», — вылезая из узкого прохода, Ваха еще соображал, как он справится с двумя, — из глаз искры посыпались — мешком вовнутрь влетел.
— Ваха, Ваха, — Мастаев едва приходил в себя, перед ним с пластмассовым стаканом воды сидел на корточках Кнышевский. — Хе-хе, очнулся?
— О-о, башка, — за голову схватился Мастаев.
— Она пустая, ничего не будет.
— Эй вы! — вновь спугнул их злобный окрик, в обрешеченном окне черно-бородатая морда. — Еще одно движение, и посажу на цепь. Понятно?
Почти до вечера сидели не шелохнувшись, пока им не доставили пластмассовую коробку, а в ней сплошь яства и даже по сто грамм коньяку и по одной сигаре, так что после ужина узники несколько осмелели, зашептались:
— Ваха, нам надо держаться вместе, а ты душегуб.
— В том-то и дело. Вы, Аполлоныч, кадровый военный, русский офицер, княжеских кровей, нюни распустили.
— О-о, какой я дурак?! Болван! И если б историю не знал? Разве может быть нравственным общество, где правят негодяи и невежды?
— Бросьте свой треп, это не Дом политпросвещения и тем более не «Общество «Знание». Лучше скажите, что происходит? Деньги? У вас отбирают деньги? А я, нищий дурак, при чем?
— Пока сам в догадках. Впрочем, позже объясню.
— А позже не будет поздно?
— Не знаю, — от злости скрежет зубов. — Скажу одно: сегодня мы подписали просто протокол о намерениях.
— А «итоговый протокол» готов?
— Видимо, готов.
— Да, «Образцового дома» — нет, «Дома проблем» — тем более нет, и выбора у нас нет.
После долгой, долгой паузы Митрофан Аполлонович сказал:
— Должно быть еще одно «представление», когда мы подпишем иные бумаги, — он в упор глянул на Мастаева и, как-то жалко ухмыльнувшись, приговоренно продолжил: — Сам знаешь, подпишем… Вот дальше, если этот «итоговый протокол».
