Анатолий Иванов - Жизнь на грешной земле (сборник)
— Вот так ты и объявляй всем лесным людям. И все шаманы пусть объявляют. Ступайте.
— Ты, атаман, отпускаешь меня?
— Отпускаю.
Шаман и князек отошли к своим. Гроб начали медленно опускать в могилу.
Когда земля застучала о крышку гроба, Игичей, стоящий рядом с Мещеряком, сказал:
— Зря атаман князя Юмшана отпустил. Князь Юмшан сильно нехороший человек.
Вновь скользят по воде струги, поднимаясь вверх по течению неширокой реки. Впереди синеют отроги невысоких гор.
— Может, и мы с тобой тут погибнем, Матвей!.. — тихо проговорил Ермак. — И другие многие. Да не все ж… Вон у Савки Керкуна сын родился от остячки. Подняться бы через много-много лет да поглядеть — какая жизнь тут будет. А?
Мещеряк, помрачнев, почему-то ничего не ответил.
Рядом с Ермаком стоит казак Осташка с обмотанной вокруг головы кровавой тряпкой, смотрит на синеющие горы полными слез глазами. Судорожно дернув кадыком на обросшей худой шее, заговорил:
— Атаман… Это же Камень-горы. Неделька-другая пути — и на Руси будем. Хоть бы одним глазком… А?
Поднял голову Ермак, поглядел на горы в синеватой дымке. И сквозь эту дымку увидел себя и Алену сквозь годы. Совсем юная, бежит по высокой траве Алена, оглашая землю радостным смехом. Обернулась, сверкнула ослепительной своей красотой, побежала дальше. «Держи ее!» — вскричал, смеясь, Ермолай». Таежная лайка с лаем устремляется за девушкой, обгоняя его. Все одновременно вбегают на небольшой пригорок, Ермолай и Алена с хохотом валятся в немятую лесную траву, молодо играют и целуются… Таежной лайке, давней свидетельнице их счастья, это было уже неинтересно, она отвернулась равнодушно…
…Сверкнула влага и в глазах сурового атамана. Не скрывая этого, оглядел он товарищей своих походных. — Мещеряк все такой же хмурый, в усталых глазах переставших грести казаков мольба и надежда… Все смотрят туда, где Русь.
— Что ж… и я хотел бы… Давайте предадим братов, что в Кашлыке остались и нас дожидаются! — Голос его загремел. — Дело предадим, за которое столько товарищей наших полегло!
Опустили глаза казаки, молчат.
— Заворачивай назад! — отдал приказ Ермак.
Забили весла, разворачивая струги…
— Ну что, помощнички мои?.. — проговорил Ермак. Все снова сидят в его шатре. — Нет нынче среди нас уж Богдана Брязги да Никиты Пана. Пора обдумать, как дальше жить да быть! Время для раздумий я вам вдоволь отвел. Лазутчики доносят, что царевич Алей с войсками к Кучуму вот-вот придет. Кучум грозится Кашлык отвоевать, а нас всех лошадьми разорвать.
Установилось молчание. Потом Мещеряк осторожно проговорил:
— Оно, ежели вспомнить, так и раньше мы немалые годы в государевых полках службу несли…
— Мы с Савкой, — Кольцо кивнул на Болдыря, — царю-государю не служили. Мы ему только головы свои задолжали.
— А поклонимся Ивану Васильевичу, так, может, он этот должок и простит, — не торопясь проговорил Ермак. — Шитом Русь защитили со всхода солнечна!
— Не простит. Недаром Грозным прозван, — сказал Болдыря.
— Так ведь это — чем поклониться, — проговорил Ермак.
— Так и не пожили вольной волею. И не попробовали, — горько проговорил Яков Михайлов.
— Та ни, ноздрею нюхнули, — с усмешкой вставил Болдыря.
— Одних новоявленных хозяев из сибирской землицы еще не вытурили, другие — Строгановы — вместо них намылились сесть на нее, а ты третьего посадить хочешь, царя Ивана, — хмуро сказал Кольцо.
— Царя? — мотнул головой Ермак. — Царей — их много. А Русь у нас одна. Ты что же думаешь, Бояр и иные сибирские князцы нам с тобой давеча поклонились? Не нам! Руси! Без Руси мы ничто! Русь за нами, это и пугает их, а испуганный наполовину разбит. Руси мы и поклонимся своим подарочком. А там, Бог даст, и еще чем-нибудь.
Соратники Ермака недоуменно смотрят на своего атамана.
— А Сибирь что — край света? — воскликнул Ермак. — А за сибирскими лесами что за земли лежат?
— Ну, атаман! — выдохнул Болдыря.
— Да ладно, об этом чего загадывать, — проговорил Ермак, повернувшись к Болдыре. — А молви-ка, друг Савва… С посольством нашим к царю поедешь? Не сробеешь?
Напряженное молчание опять установилось в зале. Каждый, видно, думал о своих грехах перед царем.
— А поеду! Во имя Отца, и Сына, и Святаго духа, со Христом!
Болдыря хлопнул об пол шапкой, которую держал в руках.
— Вот так же и голова твоя на плаху брякнет, — усмехнулся Иван Кольцо.
— Не брякнет! — возразил Ермак. — Ну, кто еще с ним?
— Да хоть и я, — сказал вдруг Черкас Александров.
— Спасибо, родные. — Ермак, встав меж ними, обнял обоих за плечи. — Ну что, братья, решаем или как? Ежели решаем, то будем донесение царю о сибирском взятии писать.
— Пиши, — сказал наконец Яков Михайлов.
— Пиши, пиши, — проговорил Мещеряк.
— Что же — составляй дарственную запись, с усмешкой промолвил и Кольцо. — Жалуют, мол, те, царь-государь, казачки воровские страну Сибирь.
— Живо-живо! — покрикивает Заворихин на стрельцов, бегущих от бревенчатого склада со связками шкур.
Около дюжины стругов, среди которых свежими досками выделяются вновь построенные, качаются у пристани на Чувашевом мысу.
Появляется на пристани Матвей Мещеряк с полудюжиной казаков, у одного из которых была пищаль.
— Бог в помощь, Анфим. Когда отплываем?
— Пополудни тронемся.
— В два-то струга пушнина войдет? А то, может, еще один загрузить?
— Да как-нибудь в два утопчем. — Анфим огладил бороду. — Слава Богу, ясак добрый собрали, довольны будут хозяева.
— Вяжите, — негромко произнес Мещеряк.
Двое казаков мгновенно заломили Заворихину руки, третий связал их ремнем, четвертый отцепил его саблю.
— Вы что… сдурели? Да как посмели! На помощь!
Ближайшие стрельцы, покидав связки соболей и белок в песок, схватились за сабли. Мещеряк кивнул казаку с пищалью, тот выстрелил вверх. Тотчас с увала сбежала полусотня вооруженных казаков, загородив Мещеряка с пленником, стала теснить стрельцов к глинистому яру.
— Холопы вы, — орал Заворихин. — За насильство передо мной ответите! Перед самими Строгановыми! Ты ж самих хозяев ограбил! Погодь! Узнаешь хозяйский гнев!
— Посадить на цепь пса строгановского! И этих тоже перевязать на всякий случай, — приказал Матвей.
Обросший грязными космами, Заворихин злобно глядел сквозь крепкую решетку.
Со скрипом отворилась окованная дверь, вошел в темницу длинный и тощий казак Осташка, поставил на пол горшок.
— Жри.
В темнице не было ни стола, ни стульев, ни нар. Прикованный к стене за ногу Заворихин опустился на пол, начал есть.
— Стрельцы мои где?
— А кто как. Иные непокорные в таких же темницах, а большинство в казаки перешли.
Заворихин еще поскреб ложкой в горшке.
— Так что, Осташка… Принесешь зубило-то?
— В грех вводишь, Анфим. Ермак отправит меня в гости к Федьке Заморе.
— Вместе уйдем. Озолочу тебя, Осташка.
Мнется казак, вздыхает, чешет в затылке.
— А тут рано или поздно околеешь. Если раньше стрела татарская насквозь не пробьет.
— Эх! — Осташка вытащил из-за пазухи долото, бросил Заворихину. Потом подал и молоток. — Окошко-то лохмотьями заткни, чтоб звон, не дай Бог, наружу не пробился.
…Звук ударов Заворихина переходит в звон колоколов.
…Плывет по Москве колокольный звон.
Черкас Александров и Савва Болдыря в новых казацких кафтанах стоят в царских чертогах. У трона, возле царя — четыре рынды да раззолоченный, как петух, Борис Годунов.
Черкас Александров держит в руке свиток и, нисколько не тушуясь, говорит:
— Кланяется тебе, благочестивому государю царю Ивану Васильевичу, всея Руси самодержцу, донской атаман Ермак со товарищи страной Сибирью… И письмом вот пишет, что казаки его, Сибирь-страну взявши, многих живущих там иноязычных людей под твою государеву высокую руку подвели. И татар, и остяков, и вогулич привели к шерти по их верам на том, что быть им под твоей царской высокою рукой до веку, и ясак им тебе, государю, давати по всякие годы. А первый собранный ясак с нами прислали.
Александров с достоинством поклонился и протянул бумажную трубку. Сопровождавшие его казаки положили к подножью трона соболей. Принял грамоту Годунов, а царь воскликнул:
— Ах, казаки! Ах, разбойники! — Грозный полюбовался секунду мехами, затем повернулся к молчаливо сидевшим по лавкам боярам. — Разумеете, что они совершили? Теперь же татары со стороны Сибири грозить Руси не будут! — Обернулся к Ермаковым послам. — А много ль там средь вас воров-то донских да волжских, которых я смертью за разбой пожаловал? А?
