Сергей Солоух - Игра в ящик

Ленка вывалилась из магазина, не чувствуя ни ног ни рук. Словно по волшебству из рыжей, большой, давно созревшей девушки превратилась в первородную амебу, оплодотворенный одноклеточный, к любым, самым невероятным изменениям готовый простейший организм. Она скатилась по ступеням к станционному павильону, но тут на углу путь ей загородил некто в нелепом черном пальто на вате с облезшим каракулевым воротником. Когда-то пламенные, рыжие, а теперь наполовину палевые, отгоревшие клоки волос торчали из-под кролика, зажившегося до картонных, сальных залысин. Дохнув темною смесью спиртов в разнообразных сроках распада и переработки, человек, внезапно преградивший Ленке путь, пропел:

– Возьмите котика, прелестная мадам. Отличный экземпляр, недорого отдам.

Из-за казавшегося кожанным от заношенности отворота пальто действительно выглядывала серенькая голова с мелкими ушками. Но Ленка смотрела не на нее, а выше, на молодое, бурое от холода и пьянства лицо, на горячую рыжину, еще сверкавшую среди холодного пепла седины, на характерные, небольшие с чуть оттопыривающими мочками уши:

– Миша... – сама себе не веря, пробормотала Ленка.

Неизвестный вздрогнул, качнулся и посмотрел не девушку, у которой хотел всего лишь навсего слупить рублишко. И она, эта случайная прохожая, увидела глаза, чистые, блестящие, как будто бы две половинки ягодки. Крыжовника, разрезанного, рассеченного, раз-два, острым ножом.

– Мишенька, – крикнула Ленка и рыжую свою большую голову прижала к серой и мелкой кошачьей.

УГРЯ III

Смотри внимательно,

вот нетронутая клумба

цветов, не желаешь ли

испробовать на ней свой заступ?

День и ночь думал Владимир Машков о чудесном и необыкновенном избавлении Угри. О том, как ушла она от страшной и неизбежной судьбы, буквально вырвалась из когтистых лап наших не ведающих жалости и сожалений идеологических противников. Глубоко, в самую душу художника запали горячие слова девочки о том, какую роль в этой победе сыграла его, Машкова, пока еще безвестная картина «Стремительный косяк кефали».

Теперь Владимир понимал, почему ее так опасались и страшились все эти винокуровы и иже с ними. И почему ее сразу, с первого же взгляда полюбил Аркадий Волгин.

И даже неожиданный личный звонок Осипа Давыдовича Иванова-Петренко не мог ввести Владимира в заблуждение. Ласковым и делано приятельским голосом известный критик говорил о скорой весенней выставке и мягко укорял Машкова в том, что тот до сих не представил выставкому свою работу.

– Николай Николаевич очень хвалил этот ваш «Стремительный ход корюшки», так хвалил, что, скажу вам честно, по-настоящему заинтриговал, и очень бы хотелось поскорее взглянуть на него, – курским соловьем заливался известный критик.

«Стремительный ход корюшки... заинтриговал», – зло, едва сдерживаясь, про себя повторял Владимир, слушая фальшивую лесть известного критика, но поправлять или же что-то пояснять счел ниже своего достоинства.

– Хорошо, я подумаю, – ответил Машков и ничего к этому не прибавил, потому что с первых же слов Иванова-Петренки догадался, что означают это волнение и горячность Осипа Давыдовича, почему так хочет искусствовед и музыкальный критик поскорее завладеть картиной и для этого изыскивает самые нелепые предлоги. Конечно же, чтобы навеки уничтожить, и тем открыть путь новой безыдейности и соглашательства, глашатаем которых уже назначен в черном, скрытом от всех салоне «семь-сорок» слабовольный и увлекающийся Николай Николаевич Пчелкин.

И тогда Владимир Машков решил прошибить эту стену, разрушить и развеять по ветру ее прах. Собственной головой. Как бы ему того ни хотелось, он не мог, подобно героической Угре, взять у отца-инвалида фашистский крест и просто поехать в Миляжково. Руки и ноги нужны были ему как художнику. Они были его главным и единственным оружьем, и отказ от них стал бы предательством в первую очередь такой дорогой и милой ему теперь Угри. Но вот заставить все тело мучительно болеть, гореть огнем великого вдохновения Владимир Машков мог и даже был обязан. С мыслью об этом он и решил пойти вперед головой. Написать письмо в ЦК нашей партии, и тем вызвать злобный и мстительный гнев всей безродной и космополитической клики, этих тайных апологетов теплокровности. Разрушить тем самым стену, за которой они прячутся, и дать возможность народу просто смести открывшуюся нечисть – гнус и тлю – с лица нашей советской земли.

Писалось Машкову легко. Ведь он видел и знал поименно врагов нашего искусства, они сами, и главное их действия без труда образовывали наглядную и убедительную логическую цепочку расчетливого предательства. А гладкость слога и полное бесстрашие перед грядущим сражением давала замечательная народная бражка, которую Владимир зачерпывал кружкой прямо из большой алюминиевой кастрюли.

Деревенское варенье, которым отец-инвалид кормил свою дочь всю зиму напролет, стало ненужным теперь, когда Угря оказалась в больнице, и весь его запас гвардии-ефрейтор пустил в перегон. Теперь Никите не надо было ходить каждый день к трем вокзалам, и он часами лежал у себя в комнате или в коридоре, размышляя о чудесной судьбе приемной дочери Угри. Когда ее настоящий отец, ординарец майора Петрова, однофамилец и тезка, Илья Никитин, умирал от тяжелого фронтового ранения, он лишь об одном просил своего друга Никиту Ильина, ординарца майора Деева: чтобы имя Угри золотыми буквами было вписано в историю нашей великой страны.

– Когда подрастет, – говорил, уже задыхаясь, друг и товарищ, – пошли ее туда, куда другой не пойдет! Мне уже не судьба, потому что два раза не умирают, так сделай это ты, друг мой и тезка, покуда один раз живешь.

Такая поговорка у ординарца была.

И вот теперь Никита Ильин был счастлив от того, что завет отца о «квадрате четыре десять» выполнен, и даже снилось ему иногда, что замечательный поэт и офицер Кирилл Зосимов об этом написал поэму «Дочь денщика» и дали ему за это Государственную премию и медаль Героя Советского Союза.

От таких высоких и волнующих мыслей старик-инвалид буквально оглох и ослеп и однажды даже не услышал, как кто-то чужой открыл своим ключом входную дверь в квартиру, осветил фонариком темный коридор и, осторожно перешагнув через лежащего на полу самого Никиту, двинулся напрямик к комнате-мастерской Владимира Машкова.

А был это тот самый день, когда, закончив длинное, аргументированное и обстоятельное письмо, Владимир вложил его в заранее купленный конверт и на секунду задумался над адресом. Как лучше написать, официально: «Москва. ЦК ВКП(б)» – или же тепло, как близким и родным: «В Центральный комитет нашей партии». С чистым и ясным лицом в желтом конусе от света настольной лампы Владимир сидел у стола, когда дверь в его комнату приоткрылась и на пороге гнусной черной тенью возникла Людмила Лебедева.

Одета она была как развратная иностранка. В красных чулочках, кофточка в тон и желтый берет-кнопочка на голове. Но Владимир не испугался, даже после того, как рассмотрел хищное, с горящим звериными глазами, лицо незваной гостьи. Благодаря чудесной бражке Никиты Ильина Машкова уже давно не беспокоили тревожные, полные горячей и душной наготы сны. Даже если бесстыдная лазутчица сейчас захочет ударить Владимира электрическим фонариком по голове или внезапно снимет через голову заграничное, на тонких бретельках платье, это никак не тронет Машкова. Он даже не пошевелится, и все ее гнусные усилия и подлые телодвижения будут совершенно напрасными и бесполезными.

С нескрываемым презрением Владимир смотрел на тонкую талию и высокую грудь врага, сбросившего наконец маску благочестия. И лишь удивлялся тому, что сам враг не смотрит на него, не пытается околдовать мнимой чувственностью и влажностью своих миндальных глаз. С нарастающей тревогой стал замечать Владимир, что Лебедева вообще не смотрит на него, а ведет себя так, будто Машков и вовсе не сидит за столом, не смотрит прямо на нее, а лежит на полу и храпит, подобно инвалиду Никите Ильину.

По-деловому, быстро и целенаправленно, водила Лебедева фонариком по сторонам, выхватывала из полутьмы углы и косяки комнаты художника.

«Письмо!» – внезапная, как вспышка сигнальной ракеты, явилась в голове Владимира все сразу объяснившая мысль. Отчаявшись похотью и хитростью обратить его в свою веру, тля и гнусь решила выйти не скрываясь, дать ему, бывшему офицеру, открытый бой. Владимир засмеялся.

В одну секунду Машков спрятал незапечатанное письмо у себя за пазухой, у сердца. А в следующее мгновение он уже стоял на подоконнике. Владимир быстро распахнул окно. Дотянулся до пожарной лестницы и, ловко ухватившись за железные прутья, начал спускаться в тьму полуночи.

Когда Владимир спрыгнул на землю, ему показалось, что сверху донесся до него вой отчаявшейся волчицы. Но догнать или остановить его так жестко и наглядно просчитавшаяся Людмила Лебедева была уже не в силах. Через полчаса конверт с адресом «В ЦК ВКП(б)» приняла у Владимира наша советская почтовая работница в круглосуточном окошке Центрального телеграфа на улице Горького.