Сергей Солоух - Игра в ящик
– Как любопытство? – такого поворота даже от циника Караулова Ленка не ожидала. – Ты что, хочешь сказать, все эти исследования, математическая теория динамики горных машин Прохорова – Левенбука, стохастический анализ нагрузок, твоя работа, моя, Гринбаума, Подцепы – все это так, от делать нечего, детская любознательность? Способ убить время?
– На деньги Родины, – спокойно подтвердил Караулов и, с видимым наслаждением демонстрируя всепобеждающую любовь к познанию закономерностей природы в самом чистом, кристальном виде, в очередной раз не подавившись и не обжегшись, втянул в большую ротовую полость и выпустил сейчас же из нее бычок, что, безусловно, требовало и наблюдательности, и сноровки, и знаний на стыке механики и биологии как минимум, поскольку штука с огоньком, в начале разговора еще казавшаяся детородной принадлежностью кота, сейчас уже едва тянула на довесок морской свинки.
Сраженная наповал низостью, пошлостью и оскорбительной наглядностью тезисов коллеги, Ленка Мелехина развернулась, открыла дверь сектора, вошла и сразу отделила себя от дымного и мерзкого коридора широким крепким деревом. Еще не догадываясь, не предполагая, что в совершенно пустой комнате ждет ее самое убийственное откровение дня, Ленка села за ближайший к двери стол и стала думать о том, что, может быть, и прав был фаталист Прохоров, любое дело оставлявший на самотек, на самоопределение и самоорганизацию, а вовсе не планово-последовательный Левенбук, с приходом к власти все запустивший сразу же в работу, все ожививший, двинувший вперед, к защите, к степени, со дна поднявший даже такую шваль, как Гарик Караулов. При Прохорове, казалось, навсегда, навечно сданный в утиль, а при Алексее Левенбуке, пожалуйста, готовый уже в апреле обсуждаться. И даже на совместном семинаре с разрушенцами.
Ленка сидела довольно долго. Гарик не потревожил ее своим возвращением, как-то так точно рассчитав сгорание правильно смачиваемой бумаги, что окончание процесса тления точно совместилось с началом обеденного. Не появился и Левенбук. Полчаса, не меньше, просидела Лена в одиночестве, прежде чем наконец заметила, что, собственно, обосновалась она за столом Гринбаума. Но, сделав нечаянное открытие, Ленка не пересела сейчас же на свое бывшее место или ближайшее, наверняка где-то и что-то подписывающего, согласующего Подцепы. Е. С. Мелехина искренне изумилась.
На рабочем столе интроверта и меланхолика, социально пассивного и общественно апатичного угрюмца лежала свежая газета, свернутая факелом. И врез за буквами «ТИЯ», «СССР», гербом и четырьмя копейками цены гласил: «11 марта 1985 года состоялся внеочередной Пленум Центрального Комитета КПСС. Пленум единодушно избрал Генеральным секретарем ЦК КПСС товарища Горбачева Михаила Сергеевича».
Как? При живом Черненко? Ленка мгновенно развернула, раскатала светоч Совета Народных Депутатов СССР. Рамки не было. Не было черного, в дрожь и мокроту всегда бросавшего похоронного канта. «Обращение», «Информационное сообщение», фото лысого человека с депутатским значком. Рыжая перевернула лист и только там, уже внутри, на второй полосе, уткнулась в траурный отбой, прямоугольник гробика.
«1911 года рождения, длительное время страдал эмфиземой легких, осложнившейся легочно-сердечной недостаточностью. Тяжесть состояния усугублялась сопутствующим хроническим гепатитом с переходом в цирроз».
И эта неожиданная перестановка, сначала бодрое сообщение о переизбрании, а потом периметр могилки со всеми обязательными вложенными цветочками «От ЦК...», «От комиссии» так поразил Елену Мелехину, что сердце ее обмякло, и на секунду часовой механизм кровотока перестал отсчитывать такты вечно круживших ее, заставлявших подпрыгивать и лепетать слова танцев.
«10 марта 1985 года в 19 часов 20 минут при явлениях нарастающей печеночной и легочно-сердечной недостаточности произошла остановка сердца».
И никто! Вот что потрясло, осадило и совершенно уже стреножило Е. С. Мелехину. Никто, ни утром в Гипроуглемаше, ни здесь в ИПУ, и вида не подал, ни словом не обмолвился. Ну ладно, здесь и там, быть может, все высокообразованные, тертые, как и она, махнули малодушно рукой на это теперь обещавшее быть вечным хождение по кругу, но люди на улице и в электричке, простой народ, ведь не было, ни у кого ничего не читалось ни на лице, ни в мыслях, как некогда не то что в людях – угадывалось даже в особом и непривычном мерцании окон, фонарей и звезд ноября восемьдесят второго... Теперь лишь будничное ничего. Следующая остановка Миляжково. Ни дрожи синей жилки, ни искры в угольных зрачках, ни розовой заплаканной луны. А ведь, наверное, только она одна, Мелехина, единственная и живет без радио и телевидения... Не слышала, не знала.
Ленке вспомнился человек, смачно жравший, распространявший вокруг себя и сладкий аромат, и даже едкий сок апельсина в вагоне электрички, веером новых, презрительных и жгучих всплесков сопроводивший ее рывок с диванчика и выход в тамбур. Абсолютный ноль его рыла. И еще вспомнила рыжая, как три года тому назад в этой же комнате, секторе мат. методов, играло радио, и Левенбук с Гринбаумом, будто бы два фальшивых йога, сидели на иголках, молчали, ждали, пыжились, а теперь... Теперь даже она, всегда горячая и непосредственная, вся устремления и чувство, свернула снова в трубочку, в кулек газету, встала, подошла к окошку и ничего за переплетом не увидела, кроме изглоданных долгой зимою веток.
Пустота. Пошлость, обыденность и неизменность. Вот что с ней стало, и вот что ждет.
Левенбук явился через полчаса, в необыкновенном, приподнятом настроении:
– Вы будете смеяться, Лена, – начал он совершенно панибратским, просто немыслимым по обращению и тону образом, – вы будете смеяться, но... – Тут Левенбук задумался, как будто бы осекся, но, бодрости с веселостью не потеряв, мило закончил: – По двум вашим последним параграфам у меня нет ни одного замечания.
Освободилась Е. С. Мелехина уже в два часа, но возвращаться в Гипроуглемаш, тем более, как некогда, рвануть в Москву, чтоб окунуться в еще один неповторимый, исторический день страны, девушка не захотела. И верно, зачем ей было убеждаться в правильности своих догадок. Даже угол проспекта Маркса и Пушкинской у Колонного зала и тот не перекрыт. Все движется, все едет, живет обычной жизнью, без страха, мечты, надежды, боли, и только огромный портрет очередного жмурика рога троллейбусов, скользящих мимо, обмахивают деликатно, бесконтактно, как дворники лобовик большого, непомерно раздувшегося у светофора ЗИЛа.
Завтра или, быть может, послезавтра светофор переключится, ЗИЛ сдуется и примет форму, соответствующую новому моменту и его задачам, как Ленка ныне, полый, без хребта, структуры, всеобщий парафин. Готовый к любой, ни физикой, ни лирикой, ни внутренней, ни внешней логикой не объяснимой и не определенной трансформации.
По устоявшейся привычке, совершенно механически Мелехина толкнулась в ОРСовский магазин у станции. Прошла вдоль выгнутых саркофагов витрин и у одной замерла от ужаса. Ей показалось, что в белом продолговатом поддоне за гнутым толстым стеклом навалены ободранные и клубками свернутые молочные щенки. Обвившие друга друга розовыми хвостиками, лапками, сложившие печально шейка на шейку маленькие трупики. Ленка попятилась и, отступивши, разглядела ценник. «Биль-Дюга. 1 кг – 85 коп».
И смех облегчения чуть было не вылетел у нее изо рта. Но Ленка его поймала, удержала в себе, как нечто позорное, как рвоту, подлый сблев, усильем воли, напряженьем скул и губ. «Биль-Дюга». Ну и что? Ошибка, описка, случайность. Глупые слова, лишь уводящие от чувств, от сути, в никуда. В гнусную пустоту иронии и рваную дырку зубоскальства.
Боже мой, мертвые щенки. Рыбка бельдюга. Бедная. Несчастье, ужас, боль. Нет, неужели она, Лена Мелехина, обманет, вот-вот забудет заветы Лиса из любимой, главной книги, начнет, подобно всем и каждому, все видеть глазами, шарами, буркалами, окулярами, а не великим, главным сосредоточением сосудов, нервов, нежности и страха – сердцем. Мерило настоящего подменит, уже почти что подменила мерилом ложного, условного, несуществующего. И начнет, как вот сегодня, только что, смеяться над горьким и несчастным, и над людьми, и над собой. Как стыдно, как ужасно. Ржать во всю глотку, подобно беспардонным хлопчикам из ее студенческой группы, просто умиравшим, пополам перегибавшимся в столовой на заводской практике: «Бив строганный», «строганный бив». Ха-ха, га-га. Или шутить, как грязный и бесконечно низкопробный Караулов каламбурить «ИПУ в ББ, всех без разбора... и подряд».
Ленка вывалилась из магазина, не чувствуя ни ног ни рук. Словно по волшебству из рыжей, большой, давно созревшей девушки превратилась в первородную амебу, оплодотворенный одноклеточный, к любым, самым невероятным изменениям готовый простейший организм. Она скатилась по ступеням к станционному павильону, но тут на углу путь ей загородил некто в нелепом черном пальто на вате с облезшим каракулевым воротником. Когда-то пламенные, рыжие, а теперь наполовину палевые, отгоревшие клоки волос торчали из-под кролика, зажившегося до картонных, сальных залысин. Дохнув темною смесью спиртов в разнообразных сроках распада и переработки, человек, внезапно преградивший Ленке путь, пропел:
