Йоханнес Зиммель - Горькую чашу – до дна!
На самом деле я говорил с Хенесси и его братом совсем недолго, и мы пришли к выводу, что лучше для всех, в особенности для Джоан, если мы скажем, что ничего не знаем: ни о том, как я набросился с кулаками на Хенесси, ни о сцене перед домом священника, ни о моем поведении, ни о моей ревности, ни о молочном баре, ни о чем. Священник сказал мне:
– Вам надо жить дальше. И как-то справиться с тем, что произошло и о чем я могу только догадываться. Я никогда не буду вам угрожать или чего-то требовать. Но не смогу и помочь.
И не надо. Да он и не сможет. Никто не сможет.
Джоан сохраняла немыслимое самообладание, пока мы не вернулись к себе в номер; там силы ее иссякли, и она разрыдалась так, что с нею случился сердечный приступ. Пришел врач и сделал ей укол.
– Теперь она будет крепко спать до самого утра, – сказал он мне.
Шауберг тоже сделал мне укол в своей каморке под крышей отеля.
– Не думайте об этом.
– Нет, я буду думать. Всегда. Всегда. Всегда буду думать.
– А надо думать о фильме.
– Не могу.
– Ваше здоровье сейчас в очень плохом состоянии. Чрезвычайно плохом. А вам надо выдержать еще семь съемочных дней.
– Я не могу не думать об этом.
– О чем?
– Обо всем. Как это получилось. И как могло получиться.
– Вам будет легче, если вы мне все это расскажете? Я охотно вас выслушаю. Ведь я врач – то есть был когда-то врачом. И часто выслушивал несчастных.
– Не могу вам рассказать, Шауберг. Вам не могу.
Он посмотрел мне в глаза долгим взглядом, потом пробормотал себе под нос:
– А той докторше, вероятно, сможете?
3
– …он посмотрел мне в глаза долгим взглядом, потом пробормотал себе под нос: «А той докторше, вероятно, сможете?» – рассказывал я Наташе. Мы с ней пересекли старый мост Ломбардсбрюкке и теперь поднимались мимо утонувших в снегу садов к Шваненвику.
– Он знает обо мне?
– Но не знает, как вас зовут. Однако заметил, что кто-то сделал мне укол. Я сказал, что укол сделал врач. Он очень умен. И сразу догадался, что врач была женщина. Он…
– Что «он»?
– Он сказал, что врач была женщина, которая меня любит. Потому меня и не выдаст. А заодно и его самого.
На это Наташа ничего не ответила, и мы с ней долго молча бродили по снегу.
– Как себя чувствует ваша супруга?
– После укола будет спать до завтрашнего утра.
– Шерли была вашей любовницей, верно?
– Да, Наташа, – сказал я. – Она была моей любовницей.
Она молчала и глядела вверх на смотровую площадку, где сверкали огни актерского клуба «Остров».
– Я хотел развестись и жениться на Шерли. Я ее совратил. Но я не был первым мужчиной в ее жизни. Я был ее первым настоящим возлюбленным. Так же как Ванда была моей первой настоящей возлюбленной…
– Кто это – Ванда?
– Это та правда, которую я хочу вам рассказать.
– Расскажите, Питер.
Я остановился как вкопанный.
– Что случилось?
– Вы… вы впервые назвали меня просто по имени.
– Да, Питер, – ответила Наташа.
И мы двинулись дальше; кругом было все бело, так много снега выпало тогда.
– Ванды Норден нет в живых, – начал я. – В ее смерти виноват я – так же, как и в смерти Шерли. История, которую я собираюсь вам рассказать, ужасна. Хотите ли вы тем не менее…
– Да, – перебила меня Наташа. – Я тем не менее хочу ее выслушать.
Мы шли как раз мимо клуба «Остров», и несколько подвыпивших посетителей выбежали на улицу поиграть в снежки. Девицы визжали, мужчины хохотали, несколько снежков долетели до нас.
– Я не впервые в Германии, Наташа…
– Вы рассказывали мне, что в войну были солдатом и участвовали в высадке десанта.
– Это во второй раз. Впервые я попал в Германию в тридцать восьмом году.
– Каким образом?
– Киностудия отправила меня путешествовать. Моя карьера киношного вундеркинда пришла к концу. Я больше не снимался в новых фильмах. И кинобоссы решили выжать последние доходы из старых. При моем участии в качестве живой рекламы. Это называлось «посол доброй воли». А следовало бы назвать «посол хорошего бизнеса»! По их милости я побывал в Италии, Бельгии, Франции, Англии, Ирландии, Австрии. И в тридцать восьмом году приехал в Германию. Когда-то я был здесь весьма популярен…
– Знаю.
– Нацисты в то время еще пытались завоевать международные симпатии – хотели показать соотечественникам, что и заграница восхищается ими. И вот я раскланивался перед публикой в кинотеатрах Мюнхена и Нюрнберга, Гамбурга, Дюссельдорфа, Кёльна, Франкфурта, Штутгарта, Лейпцига и Данцига. В марте я добрался до Берлина. И там осел. Мое турне по Европе закончилось. Я мог бы ехать домой. Но я остался.
– Вам так понравился Берлин?
– Там мне предложили ангажемент! Студия УФА хотела снять фильм со мной в главной роли. Они не посмотрели на то, что во мне было больше ста шестидесяти сантиметров! УФА – то есть, конечно, министерство пропаганды, стоявшее за ней, – надеялась, что немецкий фильм с Питером Джорданом значительно повысит их престиж за рубежом. Они были готовы сделать немецкий фильм и с участием Шерли Темпл, если бы это оказалось возможным. Они предложили мне неслыханный гонорар – такого контракта у меня еще в жизни не было.
– Сколько лет вам тогда было?
– Семнадцати еще не исполнилось.
– И вы были в Берлине один?
– Сопровождавшие меня в турне служащие моей кинофирмы уехали домой. Да, я был один. Жил в отеле «Адлон», в одном из самых дорогих номеров. Раскатывал по городу в белом «бентли», на что получил особое разрешение у берлинской полиции. Я жил как юный миллионер, каковым тогда и являлся. Никуда не спешил. В Америке меня никто не ждал. Голливуд списал меня в архив. Вилла на берегу Тихого океана еще дышала воспоминаниями о моей покойной матушке. А кроме того…
– Кроме того – вы познакомились с Вандой. – Да.
– Она была берлинка?
– Да. Ей было девятнадцать, почти на два года старше меня. У нее были ярко-рыжие волосы, зеленые глаза и очень белая кожа. Она была похожа… похожа на девушку, которая в ту пору еще не родилась.
Мы свернули с заснеженной Бельвюштрассе и дошли до другого берега Альстера. Похолодало, снег начал скрипеть у нас под ногами.
Наташа молчала и слушала.
– Я… я был очень робким юношей – несмотря на богатство и славу. А может, именно из-за этого. Впервые я увидел Ванду на скачках. Я преодолел свою робость и сам с ней заговорил. Она не поддержала моих усилий. Я поехал за ней на машине и выяснил, что живет она в Груневальде, на Херташтрассе, в красивой старинной вилле. Я еще раз заговорил с ней. Тут она держалась уже не так холодно. Мы опять встретились. Она сказала, что поначалу я показался ей высокомерным и противным хвастуном, воображающим, что все девушки должны падать перед ним на колени только за то, что он – Питер Джордан. Странно, что я произвел на нее такое впечатление…
– Ее мнение потом изменилось?
– Да. Мы полюбили друг друга. Ее родители пригласили меня в гости. Отец у нее был физик, профессор Норден, умный, печальный человек. В мае… Ванда стала моей любовницей. Вернее, я стал ее любовником. Она соблазнила меня. Она была второй женщиной в моей жизни. Но и первая тоже соблазнила меня – Констанс, жена опустившегося режиссера в Голливуде, за год до того. Но с Констанс любви не получилось. С Вандой у нас была любовь. Первая любовь в моей жизни…
4
Какое великолепное было лето! Каждый Божий день сияло солнышко. Мы ездили на озеро Ванзе. Лежали в камышах. И любили друг друга.
Мы предавались любви на нашем катере, в лодочном сарае, в отеле «Адлон». Мы были без ума друг от друга. Ванда была столь же хороша собой, сколь опытна и темпераментна. Я был столь же темпераментен, сколь и неопытен. Но она была хорошей наставницей, я бы сказал – наилучшей.
У меня был контракт с киностудией УФА. Сценарий близился к завершению. Денег я не считал. Ко мне, американцу, все относились с величайшим почтением – прежде всего так называемые директора и завлиты имперской киностудии и высшие чины имперского министерства пропаганды.
Я повсюду разъезжал с Вандой. И так гордился ею – как только может гордиться очень молодой человек своей первой любовью! Мы с ней обедали и ужинали у Хорхера или же в «Бристоле» либо в «Ателье» на Тауэнцинштрассе, рядом с Гедэхтнискирхе, где знаменитые художники выставляли свои картины – во всяком случае, те, кому это еще разрешалось.
Мы с ней танцевали в баре «Циро» на Ранкенштрассе, принадлежавшем в ту пору красавцу египтянину по имени Мустафа, кружившему головы всем дамам подряд. Ходили в бар Фредди Кауфмана и слушали, как он до двенадцати часов ночи исполнял джазовые мелодии, а после полуночи для группы друзей – «Второй Бранденбургский концерт». Мы с ней ходили в Латинский квартал, в театр «Метрополь», на спектакли миланской «Ла Скала». А также во Дворец спорта на бега и крупные соревнования по боксу.
