Борис Фальков - Тарантелла
— Человек и должен без колебаний менять своё мнение, если узнаёт, что был неправ, — вступается за цирюльника padre. — И теперь он прав, ибо есть соответствующие запреты. Пресыщение губительно, следствием его является смерть. Это обещано твёрдо.
— В наше время от пресыщения уже не умирают, как бы ни старался телевизор, — с большим опозданием пытается примирить собеседников приезжий. — От истощения тоже. И к тому, и к другому уже так же привыкли, как к самой смерти. Интересно, что и этого добился тоже телевизор. Он приучил всех к смерти так, что ею пресытились. К ней привыкли, и она потеряла своё настоящее содержание. Можно сказать, никто уже сегодня по-настоящему не умирает, все разучились умирать.
— Да, а триста миллионов умирающих от голода ежегодно? — хмыкает Адамо. Триста миллионов смертельно голодных, но так и не приученных к смерти настолько, чтобы уже не умереть, это вам не тридцать тысяч беженцев, пресытившихся вашей сытой Германией… Обожравшихся ею насмерть, чтобы теперь обживать другие места, обжирая до смерти их.
Что они мелют! Истинно говорю вам: между вами тот, который не вкусит смерти. И феникс не умрёт от феникса, так и голод — от голода. Возлежит он близ Индии, на кедрах ливанских лет пятьсот без еды: на голове венец, на ногах сапоги, как у царя. Питается только от своего духа и наполняет его благовониями крылья себе. И превращается птица в пепел, назавтра же её находят в виде птенца. Через два дня её находят зрелой, как и была раньше, и она уходит на свою исходную позицию, на своё начальное место. Хотя её начало cтояло перед концом, сам конец рождён предстоянием началу. Конец поставлен впереди начала как его неизбежная судьба, чтобы оно стремилось вперёд, к нему, так употребляя его. Преодолев расстояние до конца, до места его предстояния, начало вытесняет оттуда, замещает его там, вваливается туда и поселяется там, само становясь своим концом. Изъяв конец из употребления, начало само становится судьбой своей вместо определённого ему конца, ведь это оно прожило судьбу собой, протекло в ней от начала до конца своей благовонной кровью и пережило её. А они… У них перед глазами такие переживания, а о чём привычно переговариваются они? Как всегда: о том, да о сём, продолжают буднично препираться о своём. Так заземлённо, будто и не обо мне, будто меня, ввалившегося к ним с небес праздника, тут вовсе нет.
— Пусть и не от голода, но она может умереть от психологического шока, говорю вам как медик. Это тоже известный род пресыщения. И в этом уж точно будете виноваты вы, не болезнь и не судьба. На этот раз вам не удастся взвалить вину на них, ни в каком суде, даже и вашем там… на севере.
— Я только пытался объяснить ей… а она накинулась на меня с кулаками. Потом не ночевала дома. В чём же моя вина? А она потом всегда мстила мне. За что?
— За всё! — взвизгиваю я. — Недостаток питательных веществ в содержимом яичек для завершения зародышевого развития приходится восполнять так. Кто виноват в этом, яйцеклетка, девочка, мамочка? Миллиарды сперматозоидов накидываются на одну бедную невесту-яйцеклетку, как тут не быть пресыщению, когда нужен лишь один! Если нужен: пожалуйста, полюбуйтесь на себя, результат его деятельности. У вас жена где-то на западе, муж где-то на востоке. У вас они сходятся, и жена съедает голову мужа, и пресытившись ею — зачинает, если по привычке не съедает и своих будущих детей. Так или иначе — начинай сначала, вот и вся ваша предыстория: судьба содержимого яичек. А я сам себе невеста и жених, яйцеклетка и сперматозоид, и всё делаю сам.
— Воображаю, как вы это сделали! — презрительно замечает Адамо. — К каким прибегали метафорам… Между тем, вам следовало самому заглянуть в Энциклопедию, чтобы доходчиво, простым языком описать случившееся: если после овуляции оплодотворения не произошло, часть слизистой оболочки отторгается, переполненные кровеносные сосуды разрываются, кровь выходит в полость матки, где смешивается с обильно выделяющейся слизью и через влагалище вытекает наружу. С кровью из матки уносится наружу и неоплодотворённая яйцевая клетка. Вы должны были подойти к ней с объективными цифрами в руках: овуляции начинаются в твоём возрасте, дорогая доченька, и скоро кончаются, лет в 45–50. Не так уж долго. И длятся они обычно 3–5 дней, тоже не так уж долго, так что не делай из этого трагедии, птичка, или комедии, если тебе так больше нравится.
— Эх, — вздыхает скрипач. — Измельчали людишки. В старые добрые времена всё было куда солидней, и, конечно, платили больше. Три дня? Курам на смех, бывало, и десять дней приходилось играть на свадьбах, пока не надоест…
— … сатане кривляться, — подхватывает padre, — и он не уйдёт к себе, откуда взялся, не дай, Боже, помянуть его проклятый адрес: oт поминаний он каждый раз крепчает.
— Меня всегда интересовало, как же это Бог допустил сатану, — сообщает Адамо. — Разве у Бога могут быть изъяны? Если могут — тогда он несовершенен, то есть, вовсе не Бог. А если не может — значит, он не всесилен, и опять же…
— И изъяны его совершенны, — брюзжит священник.
— Это как же, santone? — интересуется Адамо.
— Могу объяснить, — вмешивается Дон Анжело. — Все изъяны предусмотрены, а предусмотренные изъяны вовсе не изъяны, приём подачи. При помощи такого приёма Бог подаёт себя нам, ведь мы несовершенны, полны изъянов, и можем воспринять лишь соoтветственно несовершенное.
— Получается, Бог подаёт себя нам сатаной… — подытоживает Адамо, потому что его иначе не воспринять. И ещё получается, что этот сатана так же совершенен, как и он. Объясните теперь, padre, как же вы их различаете?
— Прежде и объяснять ничего не нужно было, — не слышит их скрипач. — Стал женихом — и будь им. А ты невестой? Ну так и будь.
— Могу дать точный адресочек, — хохочу я, — поможешь женишку. Муж на юго-востоке, жена на северо-западе, проваливай туда, цыган, откуда взялся: на все четыре стороны!
Но до cкрипача не доходит вся эта музыка, его уши полны другой. Покорный ей, он опять подходит ко мне, снова склоняется надо мной. Теперь он намного успешней выполняет свой свадебный приём, вполне способен схватить меня так же, как гриф своей захватанной скрипки: крепко. С уяснением приёма проясняется и его задача, значит, не врут слухи, скрипач и впрямь намерен заменить собой жениха. Опыта и хватки для такого дела у него, может статься, хватит. Вот, он придвигает свою обшарпанную коробочку к моему лицу, кладёт на её струны смычок, по их хвалёной бедности сплетенный, должно быть, из его собственных сальных, не нуждающихся в канифоли волос. Остатки этих волос украшают его голову, скверно копируя оригинал: венец жениха. На ногах у него ковбойские сапоги, пародирующие царскую обувь. Он упирает колодку смычка в басовую струну со всеми присущими этому делу, привычными ухватками: помогая себе соответствующим подпрядыванием головы — запускает его в движение. Оно должно передвинуть смычок в противоположную позицию…
О жених, виновник нашей схватки, разве это твоё гневное обличье? Отличить разъярённое твоё от этого, изобличить его совсем не трудно, так оно смешно. А голос этот — разве это твоя, устроителя смертной пляски героев, подходящая ей героическая музыка? Да она же комична, царь наш возлюбленный: этот натужный скрежет бычьей жилы, перетираемой тупыми пилочками, выдернутыми из кобыльего хвоста. Эта жила, протянутая из правого восточного — в левый западный угол коробочки, натужно похрипывает своими сорванными связками. Грубое щекотание ею ушных раковин не для серьёзной пляски — для смеху, при помощи этой жилы не удалить и серных пробок из ушей, а к серному пламени души с нею лучше и не подступаться. Это щекотание, из которого удалили щекотку, это музыка, из которой изъята музыка, таков её всепоглощающий, пусть и единственный изъян. Этот изъян совершенен, музыка совершенно вся пресуществлена в него. Их попросту не отличить друг от друга, и значит — без такого изъяна этой музыке попросту не быть. Что ж, дорогой женишок, устроитель изъянов, валяй дальше, посмеши нас ещё, защекочи своими шутовскими пресуществлениями до смерти.
До жизни, молча возражает скрипач. Молчаливое возражение выражается новым жестом: обратным движением смычка, назад к колодке — но по другой, не совсем параллельной струне. Слушай, нежно подзванивает движению ослабленными канительками эта струна. Слушайте все, и услышится, что я приятна для слуха. Смотрите все, и увидится, что я вожделенна. Если я приятна всем, как же не вожделеть жениху? Так свидетельствует за молчащего жениха дрожащая невеста, перетянутая через кобылку струна. Подобно змее, она концом своим выползает из тёмного гнезда, из мест гнездования предержащих тьму колков, изогнутой талией проползает северный верхний угол грубой деревянной кобылки, и началом своим вползает нам в чрево, через его нижний южный угол. Распятая на этих углах, она зыбится между ними в недрах наших, ходя там на чреве своём, и овладевает ими, мягкой щекоткой выцарапывая из них новые судороги смеха. Этой струне придан голос привлекательный: голодный жильный шип пресуществлён змеевидными канительками в звоночки, привлекающие разбавленные желудочные соки, в улучшающий вялое пищеварение заобеденный наигрыш. Ненасытный голод — в без труда насыщаемый будничный аппетит.
