Дмитрий Каралис - В поисках утраченных предков (сборник)
Остается только удивляться, как слабо велся учет правонарушений по Саратовской губернии! И подозревать: уже в те времена российские силовики занижали статистику. Н-да…
Вслед за этим пришло письмо из архива Киевского университета. Из двух предложенных мною к общению языков универсанты прагматично выбрали русский, освободив и себя, и меня от ненужного заглядывания в английские словари:
«Уважаемый Дмитрий Николаевич!
Сообщаю Вам, что в фонде Киевского университета хранятся документы только послевоенного периода. По Вашему вопросу следует обращаться в Исторический архив г. Киева по адресу…
С уважением,
заведующий архивом Университета —
Потапенко Н. М.»
Милый господин Потапенко, я вам сердечно благодарен за простоту, лаконизм и точность ответа! Судя по тексту, ваша пишущая машинка с русским шрифтом старенькая, но берегите ее, как зеницу ока, как дружбу между нашими народами, — мне кажется, она еще не раз пригодится вам.
Я часто вспоминал ваш простенький ответ, ибо то, во что вылилась моя переписка с двумя украинскими Державными архивами, короткой строкой не опишешь. Иногда мне казалось, что там сидят инопланетяне, решившие поиздеваться надо мною за мои же деньги. Спас счастливый случай. Возможно, мы еще дойдем до этой гоголевской темы.
Итак, предков — в международный розыск!
Сканирую старые пожелтелые фотографии, убираю на экране трещинки, осветляю темные пятна, ретуширую выцветшие места и получаю нечто вроде плаката: «Внимание, розыск!»
Бородатый дедушка-революционер смотрит с экрана монитора тревожно и чуть растерянно — он не ожидал, что неведомый ему внук — младший сын Кольки Каралиса, за которого он не очень-то хотел отдавать старшую дочку Шурочку, поместит его в рамку фантастического волшебного фонаря и будет чистить сюртук электронной метелочкой.
— А ты думал, я тебя не найду? — ласково говорю я деду. — Нашел. И еще многое про тебя найду, это только начало…
Второй дедушка, чью фамилию я ношу, — шестнадцатилетний юноша со спокойным волевым лицом, оставивший на обороте фотографии каллиграфическую надпись для «Горячо-любимой бабушки», лег на грунт, как подводная лодка, и не подает никаких сигналов.
Примечательно, что в год фотографирования — приблизительно 1900-й — у моего будущего дедушки была бабушка, к которой и обращена надпись на обороте. И стало быть, приходится она мне прапрабабушкой, родившейся, судя по всем нормам, году эдак в 1825-м! И жила она, очевидно, в Петербурге, коль фотография оказалась в нашей же семье. Не факт, что она родилась именно в Петербурге — под грохот пушек и ружейной пальбы на Исаакиевской площади. Не факт. Она могла приехать в столицу, родившись и в другом месте. Но факт, что кто-то из моих предков по отцовской линии еще два века назад топтал питерские мостовые.
И мне это приятно.
Хотелось бы только вызнать, какую фамилию она носила до замужества, какую кровь она внесла в мой коктейль и по чьей линии она была бабушкой моему дедушке: по линии его матери или отца?
Казалось бы, я обложил красивого юношу Павла Каралиса флажками со всех сторон — так группа розыскников вычисляет фигуранта по важному делу, но поиски пока ни к чему не приводят: питерские архивы не могут найти его ни в списках родившихся, ни умерших. (В архив КГБ я пока не обращаюсь, там надо знать род занятий, социальное положение, в противном случае это — как сеткой на сома пытаться ловить уклейку.)
…На работе временами искрит так, словно плюс поцапался с минусом, появляются враги-писатели, о которых я и не подозревал: им не нравится, что в нашем Центре свободно чувствуют себя люди из альтернативного союза и почему я привешиваю их портреты и групповые снимки рядом с уже висящими портретами истинных носителей культуры и либералов? Некоторые буйные головы из альтернативного союза, к которому я не принадлежу, напротив, выдвигают мне упреки за излишнюю, как им кажется, внимательность к «своим» и недостаток внимания к ним, истинно российским писателям.
«Нет, вы посмотрите, как он криво висит! — возмущается жена одного из поэтов и прикладывает к рамке отвес из нитки и тяжелой авторучки. Я таращу глаза, но отклонения от вертикали не вижу. — Можно подумать, что это специально! А он, между прочим, — единственный «шестидесятник», пишущий в неореалистическом стиле! У него две международные премии — и такой позор на родине!»
Просто сумасшествие какое-то!
Хочется послать и тех, и других подальше! Почвенники и либералы конца XX века! Плюнув и на тех, и на других, ловкая молодежь строчит детективы и дамские романы под женскими именами. У нее свои тусовки, но в союзы писателей, которых в нашем городе два, они придут записываться непременно…
Когда Союз писателей раскололся, сгорел Дом писателя, и единого места встречи в городе не стало, все принялись искать поджигателей в противоположном лагере. Но вот появился Центр, маленький домик писателей, нашлись спонсоры на бесплатную выпивку и закуску к творческим вечерам, народ пошел косяком, дневали и, случалось, ночевали на уютных диванчиках и креслах, пока за ними не приезжали жены. Утром опохмелялись пивом из бочки с краном, все были довольны, но по мере движения Центра вперед все ощутимее стало накапливаться статическое электричество. Цикл круглых столов (правильнее назвать их овальными, ибо два длинных стола именно таких форм стояли у нас в Белом зале со сводчатыми потолками, люстрами под бронзу и зеркалами) вызвал бешеную зависть и обиду среди не приглашенных на дискуссию и недовольство ее ходом («Почему мне дали так мало времени?») среди участников действия, которое показывалось по телевидению. Правильно говорится: поставь писателей в строй и попроси рассчитаться на первый-второй — вторых не будет!
Жена Ольга только вздыхает, разогревая мне поздно вечером всю еду за день — и обед, и ужин. «Ты что, кроме нескольких чашек кофе ничего не ел? Разве так можно! Ходи в университетскую столовую, это же недалеко! Как это нет времени на обед? Я этого не понимаю! Установи время для обеденного перерыва, как во всех организациях. И почему ты стесняешься брать бутерброды? Что значит не можешь есть в одиночку? А язву желудка в одиночку поиметь хочешь?»
Выполняя волю жены, иду обедать в университетскую столовку и на обратном пути вижу, как стремительно шагающий от нашего крылечка почтальон Эдуард роняет на мартовский снег тусклый конверт и, завернув за угол, легким катером удаляется от потери. Одной рукой он прижимает к груди стопку корреспонденции, другой взмахивает, словно подает кому-то сигналы, крутит головой, взглядывает на серые небеса, поводит при ходьбе плечами. Поэт! О чем я узнал недавно. Дойдя до конверта, я поднимаю его и свищу Эдику. Он уже удаляется по тесному Биржевому переулку и не оборачивается на свист: что он, мальчик, что ли? Я пытаюсь окликнуть его по имени, но в это время начинает трястись и чихать дымом «КАМАЗ», мимо которого торопливо проскальзывает Эдик. Тьфу, елки зеленые, теперь беги за ним! «КАМАЗ» уже рычит голосом хозяина дорог и нагнетает в переулок растущее коричневое облако дыма.
Я смотрю на конверт: письмо адресовано мне. Штемпель отправителя: Городской исторический архив, Псковская улица, 18.
Хороши же у нас поэты-почтальоны. И почему почта не выдаст им сумки, как было во времена моего детства: «Кто стучится в дверь ко мне с толстой сумкой на ремне?»… Теперь они, наверное, половину корреспонденции таким посевом и доставляют: кто найдет, тому и письмо. А не нравится — выброси и шлепай дальше.
А если бы я не оказался поблизости и не заметил упавшего в снег послания, то его, скорее всего, затоптали бы прохожие. И не скоро бы мне стало известно, что мой петербургский дед Павел Каралис и его супруга Ольга Николаевна были православного вероисповедания, происходили из мещан посада Колпино Царскосельского уезда, состояли в первом браке и крестили в 1909 и 1911 годах своих сыновей — Виктора и Валентина, что следовало из высланных в мой адрес «Выписей из метрических книг» Воскресенского (Смольного) собора всех учебных заведений и церкви Успения Пресвятой Богородицы в Парголове.
Виктор и Валентин — мои дядьки. Первого я никогда не видел, он умер в десятилетнем возрасте от горячки на руках у старшего брата — моего отца. Помню, как отец вспоминал и чуть не плакал: дети спали на полу, мать лежала больная на кровати, несколько дней бредила, должна была умереть, братишку колотило от холода, отец заворачивал его в старый тулуп, баюкал, лохматая собачонка печально смотрела на огонь в печке… Мать выжила, а брат Виктор умер. И было это уже в Тамбове.
Второго, дядю Валю, железнодорожника, я видел один раз — он приезжал на похороны отца из своего Радофинникова, где у него был дом, хозяйство, две дочери и совсем не было парней-наследников. Очень походил на моего отца, чуть прихрамывал — на фронте зацепило осколком сухожилие. Как он умер, я, к сожалению, не ведаю…
