Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2009)
“Серапионы провозгласили установку на сюжетную прозу, сильную фабулу, социальную остроту — и „Города и годы”, писавшиеся как демонстрационный, первый, образцовый роман нового направления, все это в себя вобрали. Тут получилось что-то вроде импровизированного салата или пиццы, куда набухано все, что есть в доме, — но поскольку и время было безнадежно эклектичным, получилось непредсказуемое соответствие. <...> Пожалуй, роман Федина — наиболее удачный (в смысле наглядности) пример романа на знаменитую тему „Интеллигенция и революция”: что делать во время революции человеку, который не хочет убивать”.
“Проблема в том, что Федин был писатель по преимуществу европейский — потому, скажем, К. Симонов и другие коллеги предпочитали именовать его именно европейцем, акцентируя элегантность и отутюженность его седовласого облика. Конечно, это не Европа, а „Европа”, книжный, адаптированный вариант, slightly abridged — настоящей-то Европой, как ни ужасно это звучит, был Эренбург, вечно лохматый, засыпанный пеплом, одетый черт-те как, очень еврейский и при этом очень монмартрский. Видимо, Эренбургу в силу его еврейской натуры особенно удавалась переимчивость — у Федина все выходило очень уж провинциально, он так и не понял, что высшим лоском является отсутствие лоска; но прозаиком он был европейским и к войне, а также к революции подходил с традиционными европейскими критериями. То есть он пытался их обсуждать в категориях добра и зла. Но с революцией так нельзя”.
“Быть литератором в современной России то же самое, что быть водителем…” Беседу вела Алена Бондарева. — “Читаем вместе. Навигатор в мире книг”, 2009, февраль <http://www.mdk-arbat.ru/magazines.aspx>.
Говорит Илья Бояшов: “История вообще является мифом. Это не наука, а творчество. Чем литературно одареннее историк, тем более интересной и захватывающей она видится. Карамзин, Ключевский, Соловьев, монах Нестор — прежде всего талантливые литераторы”.
“Дело в том, что стиль, ритм современной прозы меняется на глазах. Проза теряет свою неторопливость, вальяжность, цветистость — на смену приходит ритм, рваный, быстрый, нервозный. Язык катастрофически меняется. Первая предтеча — молодежные „ sмs -ки”. Обратите внимание: одним словом, пусть даже сленгом, выражается целая гамма чувств. Достаточно одной фразы — молодежь сразу понимает — где, когда, кто, с кем, при каких обстоятельствах. Компьютерный язык появился. Сухой. Точный. Без эпитетов. Телеграфный. Огромное количество глаголов. Огромное количество англицизмов с чисто русским подтекстом. Боюсь, старшее поколение, воспитанное на классицизме, современную литературу перестанет понимать. Уже сейчас перестает”.
Януш Вишневский. “Любовь — это наркотик”. Беседу вела Юлия Бурмистрова. — “Частный корреспондент”, 2009, 14 февраля <http://www.chaskor.ru>.
“Химические структуры, возникающие в мозгу человека в состоянии влюбленности, — страшные структуры. <...> Если бы на их основе создали препарат и люди носили его в кармане, их бы сразу забрали в тюрьму. Они относятся к группе наркотиков — амфетамины, опиаты. У героина и у любви много общего в смысле химии. Их воспринимают одни и те же мозговые рецепторы”.
“Астроном сидит на пляже и наблюдает заход солнца. Он знает, что это звезда средней величины, на поверхности которой шесть тысяч градусов, он знает химический состав — дейтерий, образующий гелий, и еще много всего. Но, глядя на солнце, он испытывает некий восторг — не от знания, а от красоты момента. На любовь можно посмотреть и как поэт, и как лаборант. В своих книгах я стараюсь смотреть с обеих сторон”.
Игорь Волгин. Женщине дано иное зрение. Невеста без места: личные трудности Инны Кабыш. — “НГ Ex libris”, 2009, № 7, 26 февраля <http://exlibris.ng.ru>.
“Лермонтовское „…но странною любовью”, пушкинское „черт догадал меня родиться в России…” и т. д. — ни одного из этих самооправданий-самообвинений „не объяснит рассудок”. Инна Кабыш в своих отношениях с Родиной еще более иррациональна: „Даже если ты станешь богатой и сильной, / я буду тебя любить”. Но до этого (то бишь до богатства и силы) еще очень неблизко. А „в натуре” — метафизическая реальность (не знаешь, какая Россия метафизичнее — земная или небесная), которая диктует ставшие уже хрестоматийными строки: „Кто варит варенье в июле, / тот жить собирается с мужем…” На сакраментальный (и общенациональный) вопрос „что делать” В. В. Розанов в „Эмбрионах” ответил просто: „Если это лето — чистить ягоды и варить варенье; если зима — пить с этим вареньем чай”. Его не послушались — и спустя почти век приходится констатировать: „Кто варит варенье в России, / тот знает, что выхода нет”. <...> Надежду на будущее дает только отсутствие надежды: этот эсхатологический оптимизм, кажется, не чужд жителям страны, в которой „не больно умирать” и к которой принадлежит Инна Кабыш”.
Восстание масс. Записали Зоя Машковцева и Илья Будрайсткис. — “ OpenSpace ”, 2009, 4 февраля <http://www.openspace.ru>.
Говорит Валерий Подорога: “Выход из неустойчивости и хаоса 90-х годов потребовал консолидации власти, и эта консолидация началась с 2000 года (приход Путина в Кремль). Однако постепенно власти теряли обратную связь с обществом — этому, кстати, помогала мировая экономическая конъюнктура (рост мировой экономики, цены на сырье и пр.). Впервые за многие годы россияне стали жить лучше, это стало основным условием общественной стабильности, но одновременно и политической апатии. <...> Произошел натуральный обмен: радостей потребления на политические свободы . Общество без раздумий согласилось. Сегодняшний кризис, разве он не бьет прямо по этому негласному договору конца 90-х годов? Бесспорно”.
Воюют бедные, а издают богатых. Есть ли у нас военная проза? Дискуссия в редакции “Новой”. Подготовил Аркадий Бабченко. — “Новая газета”, 2009, № 17, 18 февраля <http://www.novayagazeta.ru>.
В разговоре участвовали: Илья Плеханов, писатель, издатель, главный редактор журнала “Искусство войны. Творчество ветеранов локальных войн”; Дмитрий Бак, профессор, заведующий кафедрой истории русской литературы Новейшего времени историко-филологического факультета РГГУ; Аркадий Бабченко, писатель, военный корреспондент “Новой газеты”.
Говорит Илья Плеханов: “<...> в Америке полторы тысячи периодических военных изданий. Из них около сотни принадлежат министерству обороны. Общий тираж под 12 миллионов. Это не только мемуары — именно художественная литература, книги солдат, их семей, ветеранов”.
Говорит Аркадий Бабченко: “У нас же воинская повинность лежит на касте бедных. Которых из безнадеги отправили на войну, а потом они вернулись обратно в свою безнадегу. Бог его знает, может, где-нибудь в Анадыре уже сидит новый Лев Толстой, который написал новую „Войну и мир”, но он просто не знает, что с ней делать, потому что у него Интернета даже нет. Интерес в обществе к такой литературе есть, но нет механизма продвижения автора к читателю. А те, которые могли бы пробиться в силу своих материальных возможностей, у нас не воюют”.
Говорит Дмитрий Бак: “Позволю высказать скепсис. Эти рассуждения проигрышные, аутсайдерские. То же самое говорят и фантасты, и поэты, и кто угодно еще. Я не сравниваю актуальность фантастики и военной темы. Но это риторически слабое суждение. Я абсолютно согласен с тем, что у нас отсутствуют социальные лифты, здесь и говорить нечего. Кастовость действительно превышает все сословные перегородки, существовавшие в XIX веке. Но мой вопрос: разве литература — это средство обустройства обездоленных людей? Конечно, нужно инициировать создание мемуаров, вовлекать в активную жизнь, давать ветеранам шанс. Но к литературе это имеет опосредованное отношение. Здесь мы имеем дело с двумя разными вещами: художественной правдой, литературной целесообразностью и социальными задачами. <...> Толстому говорили, что у него на Бородинском поле полки не так стоят. Несмотря на это, создано произведение гораздо более великое, чем правдивые „Севастопольские рассказы””.
Сергей Гандлевский. Мои литературные способности блуждают. Беседу вел Сергей Шаповал. — “Культура”, 2009, № 8, 26 февраля — 4 марта <http://www.kultura-portal.ru>.
“Насчет истеблишмента не знаю. Но точно знаю, что у меня неважно обстоит дело с солидностью, даже возрастной. Я, скажем, намереваюсь уступить место в метро человеку, потом спохватываюсь, что ему от силы сорок лет. Когда собирается компания, я люблю нехитрую игру: спрашивать, сколько кому на самом деле лет. Когда доходит очередь до меня, я признаюсь, что мне лет четырнадцать. С таким самоощущением трудно чувствовать себя деятелем культуры.
