Юлия Латынина - Там, где меняют законы
— Леночка, — сказал Антонович, — я очень рад, что ты пришла. Все еще можно уладить. Я, Леночка, очень хотел бы с тобой дружить.
— Мне не нужна ваша дружба. Мне нужны деньги.
— Мы будем обсуждать это здесь или в моем кабинете?
Антонович встал, легким движением корпуса освобождая путь для Елены, и они вышли из зала вдвоем.
Они прошли мимо кухни, — на Елену пахнуло чем-то морским и жареным, послышалось скворчание шипящей в масле осетрины, — и оказались в длинном черном коридоре. У винтовой лестницы, ведшей наверх, в кабинет Антоновича, стояли несколько щуплых ментов. Тут же курил сигарету высокий мужик, с бледным, как истлевший кленовый лист, лицом.
При виде Елены мужик с истлевшим лицом неторопливо затушил сигарету. Антонович внезапно отстал, и Елена даже не успела сообразить, что происходит, прежде чем менты подхватили ее под руки.
Она дернулась, ее несильно, но больно ударили в живот и приложили лицом о стену, а потом Елена почувствовала чью-то руку в прижатой к боку сумочке и, скосив глаза, увидела, как человек с истлевшим лицом вытаскивает из этой сумочки пакетик с порошком. Откуда-то изо всех щелей, как муравьи на сладкое, внезапно набежала охрана Антоновича.
— Внимание, — объявил человек своим сотрудникам, — при личном досмотре гражданки был обнаружен порошок белого цвета, в количестве…
— На три года тянет, — сказал кто-то сбоку.
Один из милиционеров уже составлял протокол задержания. Двух охранников определили в понятые.
— Твое, детка, — ласково сказал испитый мент, поднося пакетик поближе к глазам Елена.
Елена изо всех сил плюнула ему в лицо. Мент побагровел.
— Ах ты сучка, — заорал он, — да мы тя ща…
Он ударил Елену, два раза, как взрослого мужика, один раз в солнечное сплетение и другой — чуть ниже, и Елена согнулась от боли и почти перестала соображать, что происходит, а потом охранники что-то зашептали на ухо менту и поволокли Елену прочь. Когда она очнулась, оказалось, что она сидит на стуле в кабинете Антоновича и на глазах у нее — слезы после удара, а Антонович нависает над ней и хитро щерится.
— Тебе все понятно? — спросил Антонович.
Елена молчала.
— Ты маленькая негодная шлюха, — сказал Антонович, — ты меня обманула. Ты ни хрена не сделала той работы, которую я просил, и еще осмеливаешься просить за свое безделье деньги. Я мог бы сдать тебя в ментовку и посадить за распространение наркотиков, но я добрый человек. Выбирай: или ты уйдешь отсюда, тихо, не поднимая шума, и я придержу этот протокол. Либо ты уйдешь с ментами. Все поняла?
Елена кивнула. На глазах у нее по-прежнему стояли слезы — от физической боли. Она и не знала, что когда бьют, так хочется плакать.
— Тебе не стоит плакать, сучка, — сказал Антонович, — раньше надо было думать, когда ты пыталась меня обжулить.
Когда Елена вышла из кабинета, испитый мент и его подручные по-прежнему стояли в коридоре. Один из них бросил какую-то сальную фразу, и по этой фразе Елена поняла, что менты принимают ее за одну из здешних хорошеньких шлюшек, которая пыталась шантажировать хозяина.
Елена, наклонив голову, вышла в ночь. На улице творилась метель, и пока Елена обходила кругом здание, добираясь до машины, она основательно закоченела.
Вдобавок оказалось, что Елена, нервничая, забыла выключить у машины фары, и за те сорок минут, которые она была в клубе, аккумулятор сел окончательно. Елена попыталась изловить машину, но машин было мало, а те, которые проезжали мимо, не спешили останавливаться.
Она ловила машину минут двадцать, а потом поняла, что на набережной это бесполезно, и вернулась к освещенному подъезду клуба. Туда каждые пять минут подъезжали те самые иномарки, которые не останавливались на набережной, и там можно было попросить хозяина машины или, по крайней мере, его шофера, завести двигатель.
Однако на этот раз швейцар узнал ее, ощерился и сказал:
— Брысь, соска! Ща в ментовку тебя сдадим!
Елена закуталась поплотнее и отошла прочь. Мороз усилился: недавняя оттепель превратила мостовую в каток, и по этому катку ветер мел мелкую снежную крошку. Была уже поздняя ночь, холод забирался Елене под длинное кожаное пальто, выдувая из души последнюю теплоту.
Елена вдруг вспомнила такой же прием несколько месяцев назад, в день открытия «Аркон-плаза». Прием, на который она приехала вместе с Семиным, радостная и довольная, когда губернатор целовал ее в щечку, и когда никакой Антонович даже близко не осмелился бы раздевать ее глазами и угрожать ей ментовкой…
На глазах Елены показались слезы, и она отвернулась, чтобы стать против ветра, а когда она повернулась опять, она увидела, что у портика «Капитолия» тормозит семинский «Мерс». «Мерс» остался таким же белым, каким был всегда. Она вздрогнула и шагнула к «мерсу».
Из «Мерса» вылез Семин, в короткой дубленке, а с заднего сиденья выпорхнула его жена, в длинной блестящей шубке. Елена услышала заливистый женский смех, и ветер донес до нее обрывок начатой в машине фразы:
— Как можно жить в вашем Нарыме зимой? Котик, поедем на Новый Год в Эмираты, а?
Елена застыла в тени колонны, и Семин прошел мимо нее в тепло отделанного ею клуба, не заметив своей бывшей любовницы, и в этот момент Елена поняла, что она больше не хочет жить, потому что ничего, что она могла бы сделать в жизни, не имеет смысла без Семина.
Под портик «Капитолия» вкатилась еще одна машина, щупленькая, среднего класса «японка», и Елена чуть было не шагнула ей навстречу, а потом сообразила, что делать этого не стоит: здесь, у подъезда, и света было достаточно, и машины ехали совсем медленно, и никто бы ее, конечно, не сбил, а так — только помял бы чуть-чуть.
Елена сделала несколько шагов и оказалась на набережной, в десяти метрах от собственного безмолвного «Ниссана». Метель била в лицо Елене, набережная была погружена во тьму, и редкие машины катились по ней осторожно, прощупывая тьму щупальцами противотуманных фар. Елена пропустила первую машину, щупленький «Жигуленок», пробиравшийся по улице бочком и на скорости в двадцать километров в час. Вторая машина была «БМВ», но она мигала левым поворотником в знак того, что сейчас свернет к «Капитолию», и оттого двигалась довольно медленно.
Третья машина оказалась то, что надо. Она летела по набережной на немыслимой для ночного гололеда скорости в восемьдесят километров в час, и судя по яркости габаритов, это был огромный и тяжелый джип. Елена шагнула на середину улицу. Она еще успела заметить внезапно включившийся левый поворотник (джип, оказывается, таки-тоже ехал в «Капитолий»), отчаянный визг тормозов и закрутившуюся волчком угольно-черную громаду, а потом ее крепко приложило о тонированные стекла и черный хром крыла, и Елена провалилась в глубокую воронку без дна.
* * *Елена открыла глаза. Она лежала на широкой двуспальной постели, в светлой комнате с белыми стенами и затянутым в ковролин полом, и если это был рай, то следовало признать, что рай в последнее время стали отделывать как спальню «нового русского». Окно было забрано роскошным узором из заиндевевших снежинок и искрилось на солнце, и сквозь неровное оттаявшее пятно на окне был виден кусочек ослепительно синего неба и закатывающегося за горизонт солнца.
Надо было быть ужасно везучей, чтобы ночью на ледяной дороге броситься под джип, который прет со скоростью восемьдесят километров в час, и остаться в живых. И, кроме того, у джипа должен был быть чертовски хороший водитель.
Елена лежала в постели минут пятнадцать, прислушиваясь к собственным ощущениям, а потом нашарила на тумбочке «ленивчик» и включила большой плоскоэкранный телевизор, расположившийся на полу наискосок от кровати. По телевизору показали губернатора, агитирующего депутатов за краевой бюджет, а потом — здание арбитражного суда.
Ведущий новостей сказал, что сегодня Нарымский краевой суд удовлетворил иск фирмы «Кром-инвест» о введении внешнего наблюдения в компании «Нарымгеологоразведка». Затем на экране показали офис нарымского предпринимателя Виктора Семина, и самого Семина, с приземистым телом бульдога и крупной лобастой головой, стоявшего в распахнутой дубленке на фоне ледяной царь-птицы при входе. Корреспондент спросил Семина, правда ли, что за иском «Кром-инвеста» стоит сам Семин, и Виктор ответил, что доходы от нарымской нефти должны оставаться в крае.
Елена поняла, что она не может смотреть телевизор и поскорее его выключила. Она полежала еще немного, а потом осторожно встала, прислушиваясь к собственным ощущениям. Когда она вставала, у нее потемнело в глазах, но оказалось, что она вполне может ходить, держась рукой за стенку. Под кроватью отыскались пушистые тапочки, а в сверкающей ванной, соединенной со спальней — ослепительно свежий халат.
