Жан д’Ормессон - Услады Божьей ради
Мне очень трудно рассказывать здесь о кончине Клода. Могу ли я быть уверенным, что действительно понял ее смысл? К тому же, в любом случае, он принадлежит только ему. Я считаю, однако, что после стольких драм и разочарований, после безрассудных поступков его сына, приблизивших его смерть, пример чешских родственников подтолкнул Клода к новым размышлениям. В конечном счете он, как и все мы, остался близок к христианству. Разве можно полностью ликвидировать в себе тяжелый груз прошлого со всем, что в нем есть прекрасного и что в нем есть дурного, что в нем есть живого и что в нем есть мертвого? Разве Клод на протяжении всей своей жизни искал под самыми взаимоисключающими личинами что-либо иное кроме духа Евангелия? И вот слова Христа, от которых он когда-то отрекся, возникли в его сознании вновь, но обретя какой-то удивительный смысл, как вера тех, кто потерял все иллюзии в отношении этого, а быть может, и иного мира, как надежда тех, кто потерял надежду. Можно сказать, что дух семьи сумел наконец-то окольными путями вернуть Клода к традиции отцов. Верный священным лубкам нашего семейства, я сидел возле его смертного одра. Я думаю, что он уже ни во что не верил. Но в момент ухода из жизни он, подобно моему отцу, и деду, и моему прадеду, все-таки исповедовал упрямую, может быть, пронизанную отчаянием веру во что-то возвышенное — не знаю, относящееся ли к этому миру или к иному, да и вряд ли он сам знал это, — о чем говорил ему Христос и что было так похоже на любовь. Я спросил его, помнит ли он тот вечер, когда в грозу мы покидали Рим и когда он признался мне, что возлагает все свои надежды на людей и на Бога. Он ответил шепотом, в котором только я мог угадать улыбку: «Если бы я был папой римским…» Но продолжения фразы я уже не расслышал, хоть и наклонялся низко-низко, так как он умирал и уходил в воспоминаниях ко всем тем из нашей семьи, с кем он было расстался еще задолго до того, как это сделал его сын.
Я хотел написать Алену, что его отец умер. Но не знал, как его найти. Я по-прежнему время от времени получал его послания из разных мест, смысл которых сводился к прославлению несчастий или тревожных ожиданий долгожданных катаклизмов. Я не мог и до сих пор не могу ему ответить и рассказать о его отце. Быть может, я рассказываю вам о Клоде потому, что не могу рассказать о нем Алену. Как иначе уберечь семью от ухода в небытие? Бывают дни, когда мне кажется, что у услады Божьей очень горький привкус.
V. Пасхальное воскресенье
«Бог дал надежде брата,
имя которому — воспоминание»
МикеланджелоВесенний день догорает. Вокруг меня все преисполнено жизни, веселья, надежды. Мир обновлен. Для стольких молодых мужчин и женщин на дворе сейчас весна. В нашей семье всегда жили подолгу, и я, может быть, еще увижу весен пять или шесть, от силы — десять, прежде чем уйти к своим родным, туда, где нет времени, которое разрушает все. Оглянусь еще раз на то, что исчезло и что я попытался воспроизвести здесь в меру своих возможностей. Но дело не во мне, а в образах моих близких, которые я попытался воскресить в своей памяти и в вашем сознании. Простите же автору его неумение и не судите строго. Я в полной мере осознаю, что прошлое, помимо уважения к нему и любви, заслуживает большего таланта и силы, чем те, которыми располагаю я.
Мы не были святыми. Не были и гениями. Я даже не уверен, что мы, имевшие почти все, прожили жизнь настолько хорошо, насколько могли и должны были ее прожить. Мы могли бы быть более свободными, более веселыми, более счастливыми. Мы должны были быть более щедрыми, более добрыми, более умными, иметь больше воображения и таланта. Надеюсь, мне удалось передать, что мы были пленниками слишком многих химер. В этом веке и в прошлом были люди, которые указывали путь в будущее. Мы же показывали только на прошлое. Другие блистали для всего мира. Мы же блистали только для себя, для наших родственников в Германии и в Богемии, для жителей Вильнёва, Русеты, которые были нашими друзьями, для презираемых нами немногочисленных снобов и для Жюля, которого мы любили. Возможно, мы заслуживаем более строгого взгляда. Так смотрел на нас Ален, а до него Клод, хотя они тоже были членами нашего клана. Я и сам не всегда был снисходителен. Жан-Кристоф Конт, Марина, моряк со Скироса и многие из тех, что были попроще и с кем мне приходилось встречаться, были лучше нас. Впрочем, среди нас и в нас тоже было немало разных направлений, противоположных характеров, множество самых разных качеств. Но при этом до последнего времени у нас существовал дух семьи, вносивший единство в такое разнообразие. Именно этот дух семьи я и хотел увековечить в мире, где по мере того, как шло время, менялись умонастроения и нравы. Всегда и повсюду есть только время. Но никогда, наверное, текущее время не одолевало так быстро время остающееся. Вся наша история укладывается в два слова: все мы родились в определенном месте, и это произошло в Плесси-ле-Водрёе с его ароматом вечности. Но родились в определенное время, и история нашего века взяла нас в оборот. То, что я задумал сделать, вещь довольно простая: я попытался описать сопротивление того, что упрямо старалось сохранить свою стабильность, борясь против превратностей моды, прогресса и времени, и описать победу времени над тем, что нам казалось вечным.
Мне и в голову не придет жаловаться на что-то в связи с нашим поражением. Можно ли отрицать, что в каком-то смысле мы воплощали собой смерть, поскольку нашей нескрываемой целью было остановить течение времени. Движение и жизнь всегда побеждают неподвижность. Движение победило. И жизнь тоже. Ну что мы могли сделать против Вольтера и Руссо, против Гюго и Рембо, против Бретона и Андре Жида, даже опираясь на Боссюэ и Сен-Симона, на Шатобриана и Барреса, на Барбе д’Оревильи и Морраса? Наша смерть была в нашей жизни запрограммирована, и мы жили лишь для того, чтобы умереть. Но мы не были низкими трусами и не были настолько уж слепы. Может быть, наша вина в глазах более отдаленной грядущей истории будет выглядеть не столь значительной, как в глазах ближайших потомков. Просто мы явились в конце долгого цикла. Мы оказались проклятым племенем, жалким и патетическим одновременно, племенем свергнутых хозяев, свидетелей угасания своего века. Наступило время рабов — наших рабов? — наступило время жертв — наших жертв? — наступило время их восстания и победы, тоже прекрасных. Честь первым! Мы не были безгрешны. А кто безгрешен? Но мы в свое время не были более виновными, чем многие из наших сегодняшних критиков, которые, в отличие от нас, только и говорят, что о справедливости и равенстве, но живут отнюдь не по тем правилам, которые проповедуют. А мы жили так, как считали правильным, и думали так, как жили, с опозданием в один, а то и в два века.
В наше время многие, может быть, почти все, хотят что-нибудь начать, изобрести нечто новое, открыть неведомые, порой неслыханные пути. Моя цель скромнее: закончить и закрыть. Я не стремлюсь выглядеть человеком, открывающим новые пути. Верный своим близким и их заблуждениям, я роняю горсть земли и несколько слезинок как приношение по обету над их забытыми могилами. Я абсолютно не способен быть первым в ряду. Так пусть я буду хотя бы последним. Вот уже много лет мы были последними. Я тоже буду замыкающим. Последним! После меня уже никто не сможет рассказать о жизни, которой не знал. Можно будет придумать. Воссоздать по письмам и книгам, по историческим памятникам. Но вспомнить будет нельзя. Я вспоминал о Клоде, о Филиппе, о Мишеле Дебуа, об отце, о тете Габриэль и дяде Поле, о Витгенштейнах-цу-Витгенштейнах и о Реми-Мишо, о Миретте, сестре вице-консула в Гамбурге, о Жюле и моем дедушке. Вот так. Я попытался вернуть им жизнь. Я хотел заменить книгой память о семье, уходящей в небытие. Если моя попытка честно и правдиво обрисовать систему, давшую не только в литературе и искусстве, но и в повседневной жизни столько шедевров элегантности и силы — при всех своих ошибках и погрешностях против вкуса, — удалась, я буду считать свою задачу выполненной. Нельзя не видеть, что мы находимся в конце той эпохи, к которой я принадлежу и от которой я не отказываюсь. Еще немного, и то, что уходит с этим веком, будет для нас более чуждым, чем лунные камни, или нравы жителей Новой Гвинеи, или дебри Амазонки, через которые бульдозерами прокладываются современные дороги. Быть может, мне удалось сохранить что-то от ушедшего в небытие царства: какой-нибудь жест, пару-тройку слов, фигуру лесника или часовщика.
Я вовсе не думаю, что моя семья воплощала в одиночку всемирную историю или что она была символом прошлого. Сами-то члены семьи, возможно, так и считали. Но она не заслуживает ни такой чести, ни такого бесчестия. Наша семья достаточно активно участвовала в истории прошлого, чтобы выглядеть в моих глазах почти неотличимой от последней. Я, разумеется, не покушаюсь на неисчерпаемое богатство прошедших лет. Мне довелось рассказать лишь о немногих людях и событиях. У всех, особенно у старших из вас, сохранилось свое сокровище, сливающееся с воспоминаниями детства: старый домик с садом в провинциальном городке, отец или дед, уходящие на войну или вернувшиеся с войны, тихие вечера без каких-либо событий, просто счастливые дни, где-нибудь в Бретани или в Оверни, далекие отклики из удивительного мира: гибель Шарля Ненжесера и Франсуа Коли в Северной Атлантике при перелете из Европы, бои боксера Карпантье, убийство в Марселе короля Югославии, самоубийство Ставиского в горах… Я поведал здесь свои воспоминания о моих близких прежде всего затем, чтобы поговорить о них еще раз и чтобы таким образом они не умерли окончательно. А еще затем, чтобы поговорить о вас, чтобы вы тоже вспоминали о себе и о ваших близких.
