Войцех Жукровский - Каменные скрижали
— Не тронь, — схватила Иштвана за руку Маргит. — Вода его не унесет. Надо сказать в гостинице.
— Похож на обломок прелого бревна. Никакого отвращения не вызывает, — глянул он на боязливо сторонящуюся Маргит. — У него нет ноги. Совсем как модная скульптура.
— Перестань.
— Сколько дней несли его волны? И он уже не пугает, он соединяется с землей, по которой мы ходим. Удивительно быстро перестал иметь что-то общее с человеческим родом.
Сквозь порывы бриза, словно похоронный звон, доносились удары в гонг, гостиница призывала на ленч.
Она пустилась прочь быстрым шагом, словно в бегство, а полузанесенное тело не отпускало, даже почудилось, что труп изменил положение, что утопленник силится встать, пойти следом, но слежавшийся морской песок уже наполовину засосал его, обездвижил и не отпускает.
— Никогда не узнаем, что с ним случилось. Не могу думать о нем, как о распадающейся материи, зудит напоминание, что им следует заняться, мертвых надо хоронить, — вполголоса сказала она.
— Сжигать, — исправил он. — Последнюю неделю не штормило. Он либо утонул, либо умер на судне и его выбросили за борт.
— Но когда бросают за борт, сначала заворачивают в саван и привязывают камень.
— Простыню надо еще иметь, — пожал он плечами. — А он голый, даже набедренной повязки нет.
На песке опять стеклилась огромная расклеванная медуза, дальше лежало еще несколько, больше десятка, целое кладбище куполообразных непрочных отливок, распускаемых солнцем в смердящую клейкую жижу. Они свернули прямиком через пышущий жаром пляж, увязая по щиколотки в белом песке, как в пепле только что погасшего костра. Вид моря, засыпанной битым зеркалом бухты, преобразился. Как в полусне, они брели чуть вбок от павильона, где на тенистой веранде гостиничная прислуга накрыла столы. Под пробивавшимся туда солнечным лучом, как раскаленные добела, светились затейливо свернутые салфетки. Теперь Иштван и Маргит шли на звук нехитрой мелодии, которую наигрывал устроившийся под пальмами индиец. Мимо него прошли женщины в выцветших сари, на головах у них были плоские корзины, женщины почтительно присели и, звеня серебряными браслетами, засеменили дальше к морю.
Когда Маргит и Иштван подошли к своему домику, навстречу выбежал худенький слуга-подросток, заулыбался, подал купальные халаты.
Маргит первой пошла в душ, нагретая на солнце вода растворяла соль, от которой слиплись ресницы.
— Иди скорей, по-моему, вода вот-вот кончится, — позвала она. — Хоть попользуйся.
Когда он, надев полотняные брюки и светлую рубашку, вышел на веранду, Маргит разговаривала с Дэниэлом. Простое зеленое платьице с белым кантом придавало ей совсем девический вид, схваченные белой ленточкой рыжие волосы падали на правое плечо, кожа розовела от загара.
— Кто людей тайком возит, из-за одного покойника возвращаться к берегу не станут, тем более, что он чужак, — с непонятным удовольствием объяснял Дэниэл. — Разденут, чтобы никто не опознал, и бросают в море.
— Надо заняться телом, кто это сделает? — повел рукой Иштван в сторону лучащегося переливчатым серебром лукоморья.
— Из гостиницы позвонят, придет полицейский и прикажет деревенским старейшинам, чтобы сожгли. Сам к покойнику не притронется, ведь неизвестно, отчего он умер, а вдруг от чумы, а полицейский поднахватался, понимает, что такое бактерии, — оскалил белые зубы Дэниэл в угодливой улыбке.
Жар от раскаленного песка обжигал сквозь сандалии, дочерна припекал лодыжки Маргит. На подходе к центральному павильону Иштван обернулся и увидел, что Дэниэл развешивает на перильцах веранды выполоснутые купальные принадлежности. Воздух дрожал, мелодия флейт сплеталась с верещанием песчаных кузнечиков, зудением вьющихся мух и шелестом листьев в пальмовой роще в сочную симфонию отпускного отдыха. Когда они вошли под вожделенную тень гостиничной веранды, ему почудилось, что это сладчайший, как медовые соты, разгар лета, а ветерок как раз играл листком настенного календаря с датой 23 декабря.
— Не сочтите за дерзость, но вы крайне легкомысленны, — пригнулся к ним затянутый в белейшее накрахмаленное полотно метрдотель. Я наблюдал за вами в бинокль. Вы слишком далеко заплываете.
— Вы про акул? — беззаботно отмахнулся Иштван. — Мы каждый день читаем ваш плакат «Берегитесь акул!». Ну, и что? Ведь мы сюда приехали побарахтаться в море.
Нет, я не про акул, еще не было случая, чтобы акула напала на белого человека, — не отступался хлопотун-метрдотель. — Трудно вернуться. Течение сносит.
— Увидим, что далеко до берега, доплывем до рыбацких лодок, рыбаки нас подберут.
— К сожалению, это не так, — покачал головой метрдотель, давая официантам знак, что пора подавать на стол. — Если у моря отобрать добычу, оно посягнет на кого-то из семьи спасителя. А когда тонет человек, улов сразу же делается богаче, море неизменно благодарит. И рыбаки не станут вас выручать, они хотят жить в согласии со стихией, которая приносит им доход. Они в это верят. И хотят, чтобы море было милостиво к ним.
— Все не так, как нам представляется, — вздохнула Маргит, но тут, же отвлеклась, глядя на подставленную тарелку и налитое из банок пиво, от которого туманились высокие стаканы. — Может быть, и тот садху, что играет на тыквенной свистульке, вовсе не нищий.
— Позволю себе заметить, что подать ему милостыню было бы с вашей стороны своего рода бестактностью, — взволновался метрдотель.
— Было желание, но я был в одних плавках.
— Благодарите судьбу. Это очень богатый бабу, ему принадлежит и наш отель, и множество рыбацких лодок, у него склады копры и много домов в порту.
— И он просиживает себе у моря и играет на свистульке, как последний нищий, собирающий медяки?
— Он молится, он почитает море. Он считает его божеством, — сгустился в объяснения метрдотель, словно перед ним дети, ничего не понимающие в делах взрослых людей.
Когда метрдотель отошел, Маргит обменялась поклонами с двумя пожилыми англичанками, сидевшими в другом углу веранды, и спросила, нравится ли им здесь. Окинув безразличным взглядом бескрайний голубой простор, те ответили, что, как все прочее в буклетах, здешний курорт явно перехвален. Да, конечно, погода не оставляет желать лучшего, но безлюдье тяготит, и сразу после праздников они улетают в Коломбо.
— Чего ради ты к ним пристала? — напустился Иштван на эти дружественные поползновения. — Потом от них не отвяжешься. Ешь.
— Несчастненькие они какие-то.
— Ничего себе несчастненькие, у них счет в банке, разъезжают, делают, что хотят.
— Слишком поздно, все пришло слишком поздно: богатство, возможность повидать мир, даже яства на столе. У них уже нелады с пищеварением, я слышала, как они просили рисовый отвар. Но все еще надеются сыскать щелочку, удрать из своего возраста, их мучит старость, они не хотят ей покоряться. Ужасное зрелище.
— Да они просто жалки в этих девчачьих платьицах, губы размалеваны, жемчуг на индюшачьих шеях. Так и бегают глазами за каждым индусом. Неужели не видят себя в зеркале?
Они направились к своему голубенькому домику.
— Как они ужасно обездолены, — убежденно сказала Маргит. — Они потеряли веру в любовь, даже если когда-то и любили. Они теперь верят только в деньги.
— С души воротит, — с презрением пнул он пустой кокосовый орех, тот покатился прочь, похожий на череп обезьяны. — Они платят за любовь.
Легко ступая по утоптанной тропинке, припорошенной язычками искрящегося песка, Маргит помолчала, потом укоризненно качнула головой и тихо-тихо, словно самой себе, сказала:
— Каждому так или иначе приходится платить за любовь… Мне тоже.
Он резко обернулся, взял ее за плечи, заглянул в глубину светлых глаз, где искрились блики погожего дня.
— Неужто тебе со мной настолько плохо?
— Нет. Ты же прекрасно знаешь, — вдумчиво ответила она. — Я всем сердцем хочу только одного: чтобы у нас под ногами был уже австралийский берег, чтобы эта погоня за двумя зайцами наконец кончилась.
Они остановились на самом солнцепеке, теплый ветер трепал юбку Маргит, колыхались пригнувшиеся перистые пальмы. Он чуял биение ее крови, запах кожи и неспешный, ненавистный своей невозмутимостью шум и рокот океана.
— Маргит, но ты, же умница.
Она скорбно глянула в его темные глаза, такие честные и беззащитные, на густые брови, обожженный солнцем лоб, на волосы, которыми играл ветер.
— Умница? — призадумалась она. — Неужели, по-твоему, это значит, что я ничего не переживаю? Если кто-то тонет, он зовет на помощь, барахтается, даже когда уходит под воду, видно, как его руки хватают воздух. Знаю, ты бросился бы на помощь, Иштван. К любому, кто бы он ни был. А вот меня ты не замечаешь… Ем, пью, загораю на пляже, сплю с тобой, но я же тону. Да пойми же ты, Иштван, я тону!
