Леонид Пантелеев - Верую…
На какие средства они жили?
Мачеха арендовала дом и сдавала внаем курортникам. Отец жил затворником и в полном подчинении у жены. Перед смертью он очень хотел повидаться со мной, писал мне, но у меня не было денег даже на ж.-д. билет.
Если понадобятся еще сведения, охотно сообщу. Мой отец был верный сын Родины, и его ошибки — это ошибки той эпохи и того строя. На своем последнем служебном посту он выполнял, поскольку мог, присягу, хотя в душе и был со многим не согласен. Взять хотя бы его смелое распоряжение о высылке Распутина (правда, Алиса все-таки добилась: своего — старец вернулся в столицу).
…Сердечный привет Елене Семеновне, целуйте Машеньку. Не холодно ли Вам в вашем капитанском поселке, хорошо ли работается? Всего доброго вам всем!
А я сегодня герой — вон сколько написала! Жаль, что Вы далеко — в разговоре могла бы больше…»
На нижнем поле письма «вверх ногами» нацарапано:
«Когда его назначили в 1916 г. команд., он мне писал: „Меня посадили на бочку с порохом, которая вот-вот взорвется“».
Из письма от 2.X.62 г.
«Спасибо Вам большое, дорогая Наталия Сергеевна, за столь обстоятельную справку о Сергее Семеновиче. Я уже перепечатал ее на машинке и послал в Ленинград В. Н. Орлову, редактору блоковского собрания сочинений. Если позволит время, он, конечно, использует ее для комментариев к 8-му тому Блока.
Нет, не могу сказать, чтобы перемена Вашего адреса очень меня удивила. Этого я должен был ждать. Мне кажется, что внучка Ваша — хороший человек, что Вам у нее будет лучше. Передайте ей, пожалуйста, мой сердечный привет…
Вы спрашиваете: что меня еще интересует?
Все, что Вы найдете нужным и возможным рассказать о Юпитере и о его дочери».
Из письма от 12.X.62 г.
«Дорогой А. И. Спасибо Вам! Я снова во власти воспоминаний, опять живу в атмосфере тех дней.
Пробыл он в крепости с начала марта до первых чисел августа 1917 г., когда его освободили и назначили пенсию — 150 р. в месяц. Так как квартира была разграблена, братья дали ему белья и одежды.
Что способствовало его оправданию и освобождению? Вот что я запомнила: он не был причастен к стрельбе с чердаков, это было распоряжение Протопопова. Затем было учтено, что на приказ Николая „прекратить беспорядки!“ он ответил: „Революцию остановить нельзя“, за что и был немедленно отстранен…
Все это я говорю со слов мачехи, отцу я просто боялась задавать подобные вопросы. До сих пор мне неизвестно, каким образом и с чьей помощью он разговаривал и переписывался с женой.
Надо быть справедливым по отношению к ней: она много сделала, добиваясь облегчения его участи, оправдания и освобождения.
…Помню, когда я узнала о том, что его освобождают и что к нему можно приехать, я была сама не своя. Насколько я еще была молода, наивна и неопытна и как романтически, несмотря на все испытания жизни, настроена! Я обегала все цветочные магазины в поисках белых роз! Удивляюсь, как еще меня не задержали. Но везде были только красные, а я искала белые, как символ чистоты и невиновности.
Не помню, какие цветы в конце концов я купила ему.
Поселились они у ее матери, где-то на Петербургской стороне. Разговора сердечного, задушевного у меня с отцом не получилось. Рассказывая о том, как холодно было в камере и как тяжело, он в подробности не вдавался, а все твердил о своей Верочке, о ее заботах о нем…
В письмах из крепости он просил меня не обижаться, если свидания будут не так часты, как хотелось бы, — ему необходимо чаще видеть жену. Писал же он мне довольно часто. Первое время бумага, которой он пользовался для писем, была со штампом его прежнего служебного поста. Наверху стояло: „Проверено. Комендант крепости такой-то“. То же и на конвертах.
Сначала была очень строгая цензура. Потом, когда выяснилась его невиновность, стали более снисходительными.
Помню, летом он писал, что его страшит участь Родины, что государство, разделившееся на части, может погибнуть, что его преемник Корнилов едва ли продержится и будет полезен. Свою судьбу он принимает как естественный результат, хотя себя виноватым не чувствует, „однако — лес рубят — щепки летят“.
Писал еще, что, когда его назначили, он „хорошо знал, что сажают его на бочку с порохом“. Конечно, просил беречь детей и беспокоился, как сложится моя судьба…»
Из письма от 20.X.62 г.
«Вы правы, дорогой друг, здесь мне гораздо лучше. Здесь я чувствую себя дома, как в Россоши, а там, говоря откровенно, я жила не в родной семье, а „у хозяев“, притом у хозяев взыскательных (а часто и жестоких). Там я впервые (на семьдесят шестом году жизни) поняла, что должна была чувствовать деревенская девушка или женщина, впервые попавшая в качестве прислуги в город, в господский дом.
Вы скажете, что я утрирую, преувеличиваю. Даю Вам слово — нет! Последние месяцы жизни там были адом.
А здесь я почти не лежу, хожу по комнате, прошел нервный озноб, ем и сплю почти нормально. Но ужасно отекло все лицо, налито, как в водянке, и не проходит… Идти в поликлинику — далеко. Вызвать врача? Но ведь я „ходячая“, а возраст мой не очень-то располагает их отзываться на вызовы. Впрочем, эта водянка только безобразит, болей никаких нет.
Я рада, что мое рукописание пригодилось, что не напрасны были мои труды и особенно мои страхи, когда я сидела на кухне одна со своей тетрадочкой и прислушивалась к шагам на лестнице: они или не они?
Когда же выходят сочинения Блока?»
Письмо от 3.XI.62 г.
«Дорогой Алексей Иванович! Заранее поздравляю Вас и Елену Семеновну, обеспокоена Вашим молчанием. Где Вы? В Питере? В Москве? В Эстонии? Я все так же скриплю: дух бодр, плоть же, увы, немощна…
Жаль, конечно, ужасно жаль, но, как Вы понимаете, не было никакой возможности сохранить письма отца. Он очень жалел, что пропала его эмеритура, которую он отчислял ежемесячно в течение 35 лет своей службы. Мечтал, выйдя в отставку, купить домик, ловить рыбу и, как Цицерон, разводить капусту. А иногда он, шутя, говорил, что, выйдя в отставку, пойдет в архимандриты или игуменья.
Он был большой гурман и знаток в винах. У нас часто подавали и бенедиктин, и абрикотин, и еще — забыла название — зеленого цвета. Дамам наливали какао-шуа.
После революции они уехали в Геленджик, затем жили в Анапе, где он и умер. Мачеха арендовала дом и сдавала внаем курортникам; сад тоже приносил доход.
…Когда я приехала в Валдай к тетке и началась переписка с отцом, я послала ему свое фото, которое его привело в ужас: во-первых, стриженая, а во-вторых::
„Боже, до чего ты изменилась, на себя же похожа: такая измученная!“
Когда он умер, его хоронили с катафалком.
А в 1930 году тетка получила от мачехи письмо с просьбой помочь ей, т. к. ее арестовали. Я с ней не переписывалась (говорю об этом никак не в оправдание себе) и о дальнейшей ее судьбе ничего не знаю.
Откликнитесь же, Алексей Иванович! Скучно и тревожно без Ваших писем. Привет Элико Семеновне. Целуйте Машу…»
* * *И вот на столе у меня, справа, остается лежать одно-единственное письмо. Последнее. Ничем оно не отличается от других. Тот же ломаный старческий почерк. Тот же почтовый штемпель с названием маленького сибирского городка на марке. А на левой половине конверта грубоватый рисунок: штык, на штыке — красный флажок и подпись: «С праздником Великого Октября», хотя праздники уже прошли, на дворе — вторая половина ноября.
Письмо как письмо. Пишет, что получила мою открытку. Благодарит. Сообщает, что «на Октябрьские приезжала дочь, хотела на два дня, а из-за транспорта прогостила неделю». Хвалит внучку. Хвалит соседей:
«В нашей секции мы живем, как сказал Твардовский:
Все жильцы там как родня…
Праздники прошли тихо, без скандалов, хотя мужчины и выпивали…»
И уже после всех добрых пожеланий, после приветов и поклонов Наталия Сергеевна вырывает из тетради еще один лист и делает такую приписку:
«Почему-то все эти дни думаю о Ларионе. Хочу думать, вспоминать об отце, знаю, что Вас интересуют больше факты и события, которые были по ту сторону, но в памяти возникает гражданская война, хутор Новопетровский и мой Ларя…
Он многому научил меня. Он меня „воспитывал“ — и словом, и делом. Характер у него был спокойный, ровный, взгляд был с какой-то милой усмешкой, говорил он немногословно, но каждое слово его было весомо. Вот некоторые из его сентенций, запомнившиеся мне:
„Кинь кусок назади, а очутится впереди“.
(То есть, помоги кому-нибудь в нужную минуту, придет время, помогут и тебе).
„Живи так, чтобы при встрече с людьми не надо было переходить на другую сторону улицы“.
„Может случиться, что и богатый к бедному постучится“.
