Анатолий Афанасьев - Привет, Афиноген
На щеках Афиногена проступил румянец, у него поднималась температура.
– Нескучные у вас работают ребята, Юрий Андреевич. Завидую. Я сижу бирюком, иной раз и поучиться уму–разуму не у кого бывает. Теперь в случае чего сразу Данилову буду звонить… А вот вы сегодня Карнаухова «спасали», но ведь он тоже лет тридцать как разные кресла просиживает. Он что же, не зарвался, разбирается в этике взаимоотношений?
– Удивительно, но разбирается. Чутьем, что ли.
– И не тыкает вам?
– Когда он тыкает, не обидно.
– А когда вот Юрий Андреевич.
– Юрий Андреевич фамильярности не допускает, у него иной стиль… Я пойду, пожалуй. Врачи заждались…
– Конечно, ступайте, выздоравливайте, – Мерзли– кин не скрывал, что испытывает отчего–то удовлетворение. А щека его по–прежнему подергивалась. – Почему же все–таки не обидно, когда Карнаухов тыкает?
– Врет он все, – Кремнев отшвырнул газету, с жаром подначил, – выламывается. Я к нему теперь пригляделся, раскусил этот орешек. Ничего ему необидной несовестно. Главное, свое слово сказать, себя осветить поярче. Любуйтесь, мол, мной, люди добрые. Вот весь и секрет.
– Правильно, – согласился Афиноген, обрадовался. – Наконец–то раскусили! Все уж было растерялись, а тут выщелк! – и готово. Правильно! Я себя уважаю. Да и с вами разговариваю, потому что вы тоже себя уважаете. С теми, кто себя не уважает, скучно разговаривать, не о чем. На ваш вопрос, Виктор Афанасьевич, я ответить не сумею. Карнаухов хороший человек, нравственный человек. Раз вы с ним за столом сидели – должны сами знать. Хороший человек – это впопыхах не объяснишь. Знаете, красивая женщина – попробуйте ее описать. Красивая… и точка. Торжествуй и будь счастлив, что увидел. Уродство, монстра какого–нибудь описать легко, красоту трудно. Это – дар божий. Карнаухов красивый человек, зря вы так за него взялись крепко. Да еще скопом.
Афиноген отдалялся к двери, а Мерзликин – по шажку, по маленькому – его преследовал. У двери не утерпел, опять спросил:
– Карнаухов хороший, а я нет? И Кремнев, вон тоже нехороший? Так выходит?
– Все хорошие. И вы и Юрий Андреевич. Каждый по–своему. У нас такое общество – самое лучшее в мире. Плохих людей почти не осталось.
Мерзликин еще не прочь был поговорить, поспрашивать, но Афиноген пятился, пятился, достиг двери, покивал, поулыбался на прощанье и скрылся.
Директор потирал руки.
– A-а? Юрий Андреевич! Любопытный парень–то, Ох, любопытный. А я люблю, мне нравится. Наплевать, что языком мелет. Молод еще, необъезжен, горяч. Но глаза, ты заметил? Я ведь в его глаза, Юрий Андреевич, как в молодость свою заглянул.
Ликовал директор или горевал, Кремнев так и не уяснил. Мыслями он был уже не здесь, а дома, с Мишенькой, который тоже рос строптивым ослом…
Верховодова схоронили в понедельник днем, а известие о его смерти распространилось лишь во вторник, поэтому на кладбище его провожали только двое– трое соседей. Сухонькую, скисшую Акимовну, обряженную в черное, поддерживал под локоть страдающий Федор Мечетин. Им не удалось заглянуть последний разочек в лицо покойного Верховодова. Двое служителей морга вынесли его в заколоченном гробу и у ворот засунули в крытый грузовичок. Как раз мимо проходил спешивший на собрание Афиноген Данилов.
– Кого понесли? – обратился он к санитарам.
– Верховодова какого–то, – пробасил опухший * дядька с подвязанной марлей щекой, но Афиноген никак не связал сказанное с именем своего знакомца Петра Иннокентьевича. Над свежей могилкой всплакнула, опустошаясь до дна, старуха Акимовна, и рыдания ее вспугнули кладбищенских сорок, в общем–то привыкших к подобным звукам.
В среду в газете появился небольшой некролог. В нем, по обыкновению, перечислялись звания и места службы покойного. Потом года два еще в исполкоме время от времени возникал вопрос о том, что надо бы водрузить заслуженному старику надгробие, но так и не решился, потому что непонятно было, по какой статье расходов проводить деньги, да и кому лично этим заниматься. Впоследствии редкий оратор, критикуя на собраниях деятельность исполкомовских комиссий, не упускал возможность упомянуть этот эпизод. Упоминали даже те, кто и в глаза Верховодова никогда не видел, и фамилию его знал понаслышке. «Что там спрашивать с такого–то и такого–то отдела то–то и то–то, – вещал критикующий товарищ, – когда у всех на памяти история со смертью – хм! – Верховодова. Заслуженный человек, все силы отдавал служению городу, а мы не сумели его даже толком похоронить. Позор, товарищи! И больше ничего».
Над могилой Верховодова неизвестные сердобольные руки приколотили деревянную дощечку, на которой детским нетвердым почерком было выведено:
верховодов П. и.
(1900 – 1977 гг.)
ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ ЧЕЛОВЕК.
КОТОРЫЙ ПРОВОЕВАЛ ТРИ ВОЙНЫ
И ОСТАЛСЯ ЖИВОЙ.
ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ ГЕРОЯМ!
10
Однажды мне очень захотелось поговорить с Афиногеном, услышать его веселый голос, узнать федулинские новости, и я дозвонился ему из Москвы. Трубку сняла Наташа, и мы поболтали с ней немного о погоде. В Москве свирепствовала мокрая, слякотная, с утренними вьюгами отвратительная зима, то самое время, когда у больных старых людей случаются сердечные приступы и они почти оставляют надежду дожить до весны. Меня в ту зиму разлюбила женщина, ради нее я много сумасбродствовал и пил вино, не считаясь с надрывающейся печенью. Может быть, она не любила меня – эта женщина, теперь уж точно не могу сказать. Но я верил ь ее обещания и мольбы, которые она подтверждала не меньшими сумасбродствами, чем мои. Мы оба провели в страшном, сумасшедшем опьянении чудесный год, и когда она наконец решила со мной расстаться, это оказалось не так–то просто.
Нас накрепко скрутили бесконечные телефонные разюворы и редкие торопливые встречи, насыщенные еще более торопливым желанием выговориться, наобещать, насочинять с три короба утешительных небылиц. Заблудившиеся дети – вот кем мы были в огромной, суматошной, застывающей в стремительном движении Москве, и в тех чужих городах, куда мы вырывались вдвоем из столицы, мучимые угрызениями совести, черным раскаянием, переполненные восторгом и надежной на невозможные перемены. Мы строили планы, начинавшиеся обязательно с середины, с того места, когда мы оказывались каким–то чудом вдвоем.
Когда она решила со мной расстаться, то образовалась пустота, которую нельзя было заполнить ни работой, ни командировками. Не знаю, как она, а я с избытком зачерпнул из чаши одиночества, погрузился в нее с головой и чуть было не утонул.
Зима со своей промозглой слякотью и одуряющими ветрами вывела меня из рокового погружения. Очнувшись, я увидел, что люди продолжают жить и повсеместно заняты устройством своего счастья. С огромным облегчением я вернулся к тем, кого предал, с жадностью вглядывался в родные, доверчивые лица – они совсем не изменились, хотя промелькнула целая вечность.
Женщину, чью любовь я не сумел удержать, я встретил случайно на переходе станции «Площадь Ногина» прямо над табличкой «Вход с правой стороны». Она была грустна, и лицо ее выцвело, подурнело. Обменялись обычными любезностями, вопросами: «Как ты?», «Что у тебя?», «Не болеешь ли?» С содроганием я подумал, что с этой невзрачной, скучной мне женщиной, почти незнакомой, собирался остаться навсегда. На прощание мы условились встретиться при первой возможности (из деликатности никто не добавил «при желании»). После этого тоска моя и ощущение бессмысленности уходящих дней вернулись, но не надолго. Я воскрес и начал работать, собираясь состряпать киносценарий и загрести кучу денег. Мысль когда–нибудь загрести кучу денег, кажется, вместе со мной родилась, но пока осталась неосуществленной.:.
Наташа, как и обещала, родила Афиногену сына, которого назвала Дмитрием. Родители Данилова на свадьбу не приезжали, а повидать внука выбрали время, прилетели. Матери Афиногена невестка понравилась с первого взгляда, зато отец его, Иван Харитонович, Наташу напугал и ошеломил. Людей такой железной суровости она раньше не встречала. За всю неделю, что они гостили, Иван Харитонович сказал ей (не считая «здравствуй», «прощай») всего три фразы.
1. Полы–то, девонька, надобно с песком оттирать.
2. Плесни–ка мне, милая, вон из той бутылки с горлышком (про молдавский коньяк). 3. С дитем, Наташа, говори завсегда без обману, не пугай его лжой.
Мы уже долго болтали с Наташей, а супруг все не выходил из ванной. Я спросил, как поживает ее лучшая подруга Света Дорошевич. Оказалось, что та влюбилась в приезжавшего на побывку офицера–погранич– ника, выскочила за него замуж и укатила в Тмутаракань. Тривиальный конец, и Мишу Кремнева жалга. Но жалеть Мишу мне особенно не пришлось. Страдалец прошлым летом, перейдя на третий курс, заявился к родителям сам–друг с молодой златокудрой подругой, дочкой известного онколога из Москвы. Тоже конец не новый. Хотя, кто знает, что до сих пор творится и плачет в его душе.
