Иван Шевцов - Любовь и ненависть
По пути домой Андрей снова думал об Ирине, думал враждебно и, смутно вспоминая слова Роллана, ловил себя на мысли, что вот он тоже злится на Ирину, потому что любит ее. В мыслях он упрекал ее в утонченном эгоизме. Давая волю своим безудержным чувствам, она не подумала ни о дочери, ни о муже. Уже у самого дома он почувствовал, что подкашиваются ноги. Ему почудилось, что в их окне мелькнула тень. Значит, Ирина уже дома. Похороненная надежда воскресла. Перешагивая через ступеньки, помчался к себе в квартиру. Тяжело дыша, открыл дверь и… снова обмяк. Ирины не было. Опустился на диван, закурил. В уголке стояли игрушки Катюши: кукла Анфиса с золотисто-каштановыми ("как у мамы") волосами, игрушечный шприц (Катюша любила играть в врача и с серьезным, озабоченным видом лечила свое игрушечное население: выстукивала, выслушивала, измеряла температуру, выписывала рецепты) и сказки Пушкина. На обложке — дуб зеленый, златая цепь и черный кот. Какой-то очень родной, до боли, до смертельной тоски, милый детский голос прошептал ему: "Там на невидимых дорожках следы неведомых зверей. Избушка там на курьих ножках стоит без окон и дверей…" Он услыхал этот голос не извне, не ушами. Этот голос родился в нем самом, где-то внутри, и услыхал он его всем сердцем, нервами, каждой клеточкой тела. И тогда, подчиняясь какой-то неведомой силе, проговорил вслух, медленно и отчетливо:
— Там Царь Кашей над златом чахнет. Там русский дух! Там Русью пахнет… — И, закрыв глаза, опрокинувшись всем корпусом на спинку дивана, произнес: — Доченька… Катюша…
Женщины уверяют, что мать крепче отца привязана к ребенку, что материнская любовь сильнее отцовской. Субъективность такого суждения, казалось Андрею, очевидна. Материнская любовь слепая, в ней больше от инстинкта, чем от сердца и разума. Отцовская любовь мудрая, глубокая, хотя внешне сдержанная, не выставляющая себя напоказ. Так любил свою единственную дочурку Андрей Ясенев, этот на вид суровый, грубоватый, но, в сущности, чуткий, ласковый, нежной души человек.
Потянулся рукой к столу, взял толстую тетрадку, в которую Ирина записывала свои наблюдения о Катюше с самого дня ее рождения. Это был своего рода дневник. Медленно, бережно раскрыл в середине тетради и прочитал:
Умер солдат под Москвой.Был он совсем молодой.Родина, наша страна,Сердцу ты очень нужна…И еще две строки:Наши солдаты идут,Русскую песню поют.
Эти бесхитростные строки сочинила Катюша. Добрая улыбка осветила осунувшееся лицо Андрея. Подумал о дочери: "Что ж, неплохо — просто и ясно. Не то что некоторые нынешние тридцатилетние пииты". Отложил тетрадь, не мог дальше читать: слишком тяжко было на душе.
Он поднялся и, дымя сигарой, прошел в другую комнату. Стал посреди нее, соображая, что он должен делать. Ах да, собрать вещи. А что собирать? Все войдет в один чемоданчик. К вещам он вообще относился равнодушно. И теперь смотрел на них даже с какой-то враждебностью: все было ненужное, чужое. Он открыл шифоньер, из которого пахнуло духами от туалетов Ирины. И, обращаясь к гардеробу, мысленно произнес: "Эх, Иринка, Аринушка!.. Что ты наделала!" Опять с тоской вспомнил, как все было славно в их семье, и понял, что больше так не будет, даже если все останется по-старому. Остаются на всю жизнь не заживающие шрамы. И хотя бытует мнение, что мужчины покладистей женщин, легче прощают своих обидчиков, забывают нанесенные обиды, в то время как женщины никогда не забывают о причиненной им душевной боли, Андрей знал, что лично он но сможет ни забыть, ни простить. И тогда откуда-то возникал вопрос: а что, собственно, ты не должен прощать, что произошло? Ведь ты еще точно ничего не знаешь… Мысль эта примиряла. Он решил- ждать. Ждать, чтоб все выяснить и затем уже решать. И он ждал с тревожным нетерпением, чутко вслушиваясь в звуки лестничной площадки. Вот гулко хлопнула дверь лифта. Андрей — как наэлектризованный. Минута, вторая, третья. О, как мучительны эти долгие минуты! Но не звякнул замок на двери их квартиры. Значит, к соседям. Потом снова томительные минуты ожидания. И вот — звонок, резкий, с вызовом. "Она!" — вспыхнула мысль и погасла: Ирина не могла звонить, у нее есть свои ключи. Он не успел выйти в прихожую, как раздался второй звонок, и только тогда Андрей понял, что звонит телефон. Беря трубку, почему-то решил, что звонит Струнов. И совсем опешил, услыхав голос Василия Шустова:
— Андрей, что случилось? Я битых два часа ожидаю вас!
Андрей не сразу сообразил, не понял значения его слов.
— Где ожидаешь?.. Кого? — скорее машинально, чем осознанно переспросил Ясенев, вызвав недоумение на другом конце провода:
— Как кого? А разве Ирина тебе ничего не говорила? Да вы что, братцы мои?..
— Василий Алексеевич, я ничего не понимаю. Объясни, пожалуйста, толком.
Слишком неожиданным для Андрея был и этот звонок и сам разговор, неожиданным и странным: он вносил в его взволнованный мозг какую-то сумятицу. А его ответы, в которых явно слышались недоумение и растерянность, в свою очередь сбивали с толку и озадачивали Шустова, и тот решил объяснить все обстоятельно, начав с того, что днем он был на бюро райкома, где ему и Семенову объявили по выговору. Потом Ирина сказала, что после работы она с мужем заедет к нему, Шустову, домой, чтобы разделить с ним его радость, — а он действительно радовался неожиданному повороту дела.
— Два часа я вас жду, — заключил Шустов. — Несколько раз звонил — телефон не отвечает. Ну, думаю, выехали.
У Андрея отлегло от сердца; потеплело на душе. Сдерживая свою радость, он сказал тихим, приглушенным голосом:
— Я ничего не знал, Василий Алексеевич. Ирина мне не говорила.
— Как?.. — удивился и уже насторожился Шустов. — Она дома?
— Нет, она ушла… на какой-то концерт.
Сказав это, Андрей уже готов был поверить, что Ирина и в самом деле ушла на концерт и все его волнения и подозрения оказались плодом ревнивого воображения. И эту уверенность подкрепляли слова Василия:
— Странная логика у этих женщин. Поди разберись. Ну хотя б позвонила!.. Андрей, а может, ты один подъедешь? Бери такси и подъезжай. Выпьем по маленькой.
— Нет, Василий Алексеевич, спасибо. Поздно уже. А потом у меня завтра предстоит трудный день. Хочу пораньше встать.
Шустов не настаивал — мелькнула подозрительная догадка: "А может, они рассорились? Из-за меня. Но тогда Ирина должна была позвонить и сказать, что они не приедут. Странно вела она себя сегодня. Этот порыв, взгляд. Всерьез, что ли? Но этого нельзя допустить, это невозможно. Это было бы бесчестным. А Катюша, дочь? О ней подумала Ирина?"
И тогда Шустову опять пришли на память слова печальной русской песни: "Жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда". И он вспомнил ту, которая дала ему жизнь и которую он даже теперь, будучи взрослым, самостоятельным человеком, не мог назвать матерью. "Нет, Ирина не такая, нет-нет", — решительно и торопливо запротестовал он, поймав невольную аналогию…
Ирина ехала к Шустову, обуреваемая чувствами, слегка прикрытыми благовидным предлогом — разделить личную радость друга. В пути она думала над нелегким для нее вопросом: как объяснить Василию свое появление без Андрея? Сказать, что они поругались и Андрей не захотел ехать? Нет. Лгать она не могла, тем более что обман этот может раскрыться при первом же разговоре Василия с Андреем. Сказать всю правду, признаться в своих чувствах к нему? А вдруг Василий осудит ее? И обязательно осудит. Должен осудить, обязан. "Я потеряла голову. Я преступница, и нет мне прощения, — начала жестоко казнить себя Ирина. Страстная душа, богатая воображением, все свои порывы, мысли и желания она рассматривала как свершившееся, как ужасный факт, которому нет оправдания. — Что со мной? Какая нечистая сила вселилась в меня? Нет-нет! Я сошла с ума. Если я приеду сейчас к нему, он возненавидит меня. Я потеряю большого друга. Я никогда больше не смогу с ним встречаться, не посмею посмотреть ему в глаза. В его глаза. А какие у него глаза? Вот и не помню. Как странно — я не помню глаз любимого человека. Это оттого, что у него глаза неопределенного цвета. Чистые и смелые глаза".
В центре, на площади Революции, она вышла из метро. Зачем-то нужно было выйти именно здесь. Вспомнила — зайти в парикмахерскую. Нет, теперь это не нужно: она не пойдет в парикмахерскую и не поедет к Шустову. Назад, домой, только домой. Но сначала нужно успокоиться, собраться с мыслями. Что она скажет Андрею? Она уже сказала — концерт. Как глупо, противно — ложь, обман. И зачем, ради чего все это? Вспомнила, как, тушуясь и теряясь перед неожиданно возвратившимся домой Андреем, она лепетала о какой-то подруге, билетах, концерте, и она сейчас испытала такое чувство стыда, угрызения совести, что готова была полжизни отдать за то, чтоб все это оказалось сном. Но это была явь, ужасная, неприятная явь, и голос Петра Высокого, окликнувшего ее, тоже был явью. Она даже обрадовалась этому голосу, словно встреча с добрым Похлебкиным могла чем-то помочь ей. Петр Петрович стоял у киоска «Союзпечати» и приветливо улыбался, точно давно поджидал здесь Ирину. А рядом с ним с двумя гвоздичками в руке стояла счастливая Аннушка Парамонова.
