Эрвин Штритматтер - Лавка

Но мало того, опять-таки для ради прилику наша мать пригласила на премьеру мельничиху, то есть человека из семьи Заступайтов, потому что сын мельничихи Альфредко, некогда известный под кличкой «обезьяна-древолаз», изображает на сцене блуждающий огонь. Мельничиха вполне достойная женщина. Отец с матерью в пылу конкуренции не пожалели черных красок, чтобы расписать вражескую сторону. И ничего подобного. Заступайтша кротко сидит на отведенной ей ступеньке, она сняла с головы платок, положила его на колени, и все могут видеть, что ее пепельные волосы с пробором посредине уложены и закреплены при помощи сахарной воды, голову мельничиха склонила к одному плечу, словно под гнетом тяжких раздумий, если спросить ее о чем-нибудь, она вполне нормально отвечает, и всем ее общество приносит радость и никому — огорчений, если, конечно, не считать ее родного сына Альфредко. Альфредко, выполняя роль болотного огня, должен играть в одной только рубашке и не подозревает, что его мать тоже звана на премьеру. Углядев мать среди публики, Альфредко наотрез отказывается выступать. Ах, Альфредко, Альфредко, уже давным-давно его нет на свете! Но лишь сегодня я могу понять, с чего он тогда вдруг заупрямился: перед своей матерью, которая всегда относилась к нему вполне трезво, он не желал обнаружить свою приверженность к поэзии. И глубоко заблуждался, ибо и на его мать накатывал порой поэтический стих, что она в свою очередь таила от сына. Чем иным, кроме как тягой к поэзии, можно объяснить, что мать Альфредко, когда косила на дальней меже, вполголоса напевала: Розмарин и вереск сплетены в венок?

Начало представления несколько запаздывает. Усевшись на припечке, мы проводим режиссерский совет. Я предлагаю, чтобы Альфредко и Рихард просто-напросто поменялись ролями, чтоб Альфредко изображал человека с фонарем, а Рихард — блуждающий огонек. Альфредко об этом и слышать не желает. Накануне Нового года он с утра пораньше сгонял в Дёбен и приобрел себе там карманный фонарик, который намерен спрятать под рубашку, от этого блуждающий огонь станет гораздо эффектнее. Альфредко требует, чтобы мы выпроводили его мать.

— Нетушки, раз пригласили, значит, пригласили, — отвечает моя сестра.

А Альфредко пусть лучше завяжет рубашку у себя над головой. Снизу все мальчишки одинаковы, вот мать его и не узнает.

Альфредко мотает головой:

— Нагишом? Дудки!

(Не забывайте, что дело происходит шестьдесят лет назад. Сейчас на любой провинциальной сцене проводят в жизнь прогрессивный лозунг: «Чем голей, тем лучше!») Но как я уже говорил, достаточно, чтобы идея хоть раз промелькнула в сознании, и тогда мало-помалу станет ясно, какие глубокие возможности в ней заложены. Мы предлагаем Альфредко надеть маску и тем изменить себя до неузнаваемости. Тут он не возражает. Ему бы только протащить на сцену свой фонарик. Подобно многим актерам средней руки, он считает самым главным продемонстрировать публике именно свой сундук.

В нашем распоряжении имеется только маска деда-мороза с прикрепленным намертво красным капюшоном. Не беда, маска она и есть маска. Альфредко надевает ее, и получается такой блуждающий огонек, какого отродясь не видывал самый разодинокий путник.

Я воздержусь от подробного изложения событий. Итак, я, человек в болоте, иду куда глаза глядят. Вьюга, бушующая над степью, изготовлена с помощью нашей зерноочистки, которую мы приволокли из риги в пекарню. Зерноочистка, именуемая также ветродуйка, разгоняет по пекарне полоски бумаги. Полоски эти нарезаны моей сестрой и ее кумпанками в канун Нового года из очень-очень многих номеров Шпрембергского вестника. Новейшие события последних недель в мелко нарубленном виде усыпают меня и всю местность перед печкой. Мне лично кажется, будто я уже так засыпан снегом, что родная мать не узнает. Я бреду и бреду (на одном месте, само собой), я топаю ногами, тру руку об руку, чтоб согреться, и блуждающий огонек, стоявший за противнем для булочек, включает свой фонарик, спрятанный под рубашкой, светит и карабкается по лестнице на самую верхотуру, для нас же это значит, что он парит над нами в снежной мгле. Я пялюсь и пялюсь на блуждающий огонек, падаю в болото и начинаю шуровать между охапок мха и мешков с сеном. Огонек скрывается, в нашем представлении он как бы тает, и мы были бы куда как рады, если бы наше представление совпало со зрительским, потому что, говоря по-честному, Альфредко просто ныряет в устье остывшей печи.

— Господи Сусе! — взывает мельничиха, застыдившись. — Уж не мог ради театра споднее почище надеть!

Я не даю мельничихе времени для дальнейших комментариев. Зрители должны увидеть, куда завело меня своевольное желание заиметь электрические свечи. Я обращаюсь к ангелам небесным, одного я называю Хоруим, другого Балдахин, потом я и вовсе обращаюсь к богу, но никто из небесной братии не приходит мне на помощь. Не иначе небесное воинство устроило нынче предновогоднее собрание, чтобы обсудить план на будущий год. Я продолжаю барахтаться в сене, лицо мое искажено смертельным страхом, вернее, выглядит так, как, по-моему, должно выглядеть лицо человека, испытывающего смертельный страх. Я зову на помощь. Уговор у нас такой, что мой спаситель появится лишь тогда, когда я в третий раз заору «Спасите!», но уже после первого крика моя мать отделяется от своей почетной ложи и спешит на помощь. Она думает, что я где-нибудь застрял, но я и не думал застревать, я кричу матери:

— Сядь на место! Так полагается!

Зрители начинают хохотать. В общем хохоте тонут два оставшихся вопля о помощи. Появляется мой спаситель и с опасностью для жизни вытаскивает меня из ямы. Зрители хохочут, хохочут, они не перестают, они не могут перестать. О прочих знаках одобрения речи нет, хотя, отыгравши, мы кланяемся публике.

— Неуж кончили? — спрашивает моя мать.

— Потешно, потешно, — бурчит дядя Эрнст голосом своего Гнедка.

Я разочарован. Мое произведение не возымело того действия, на которое я рассчитывал. Никто не углядел символическую свечку в фонаре моего спасителя. Свечка спасла человеческую жизнь, свечка была призвана затормозить убивающие романтику достижения цивилизации. И ничего!

Неудача моей тогдашней пьесы и по сей день дает мне пищу для размышлений. Критик может меня упрекнуть: вот электрические елочные свечи он отвергает, а сам небось не возражал против электрического фонарика. Я смиренно принимаю упрек, хотя такого рода непоследовательность свойственна куда как многим пьесам этого мира. Возьмите, например, любую классическую пьесу, в ней предают осуждению человека, который убил ближнего своего, другого же, повинного в массовых убийствах, восхваляют, ибо тот уверяет, будто следовал зову отечества.

Достигнув так называемых зрелых лет, я написал еще две пьесы. На премьере первой из них человек, сидевший в центральной ложе, не издал ни единого хлопка, поскольку пьеса не учитывала новейших решений. А раз не хлопал сидевший в ложе, остальные зрители последовали его примеру.

Второй моей пьесе тоже не повезло. Злоба дня снова меня опередила, и тут мне стало ясно: кто пишет так, что злоба дня способна его опередить, тот не создал ничего или почти ничего, достойного остаться во времени.

Так называемые искусственные удобрения дедушка считает дьявольской затеей и от души радуется всякой неудаче, которая постигает отца, когда тот применяет эти самые искусственные. А неудачи на наших песчаных почвах постигают его более чем часто. Слишком много разбрасывает он этих придумок на наши растения. Он ведет себя не как крестьянин, а как пекарь, который действует по принципу: «Больше масла — лучше тесто».

Далее дедушка утверждает, будто у человека, который ест продукты, выращенные на искусственных удобрениях, выпадают волосы и зубы. А в подтверждение своих слов указывает на растущую лысину и вставные зубы моего отца. «А еще надо присчитать лишнюю работу, ежели кто ходит с чужим зубам», — поясняет дедушка. Оказывается, «вставные зубы не хочут по ночам сидеть тихо, их надо вынуть и положить в стакан с водой, пущай напьются». И все как есть — из-за искусственных удобрений. С другой стороны, дедушка ел то же самое зерно и тот же картофель, иначе сказать, те же полученные с помощью искусственных удобрений плоды земные, а между тем сохранил густую шевелюру и в жизни не бывал у зубного врача, не сподобился и в девяносто лет, и когда за ним пришла смерть, он смог показать ей свои зубы. «Ко мне вашим удобрениям ходу нет», — гласило дедушкино объяснение.

Подобным же образом препираются отец и дедушка насчет способов откармливания свиней. Дедушка, который, как нам известно, некогда попытал счастья в качестве свиноторговца и сумел должным образом себя зарекомендовать, представляет себе идеальную свинью так: короткое рыло, разлапистые уши падают на глаза, тушка подбористая, по возможности пегая. Окорочные свиньи — так именует дедушка эту, предпочитаемую им, породу.