Станислав Говорухин - Вертикаль. Место встречи изменить нельзя
Мы видели двухцветную речку. Представляете, течет быстрая горная река, одна половина ее цвета какао с молоком, другая — прозрачно-голубая. Как штанина у клоуна.
Меня, как геолога, заинтересовало это явление. Порасспрашивал геологов, они объяснили. В этом месте сливаются две реки — Сурхоб и Обихингоу. Накануне прошли сильные ливни. Поскольку Сурхоб течет в алевролитах (красных глинах), он окрасился. Обихингоу же течет в базальтах и гранитах — вода после дождей так и осталась голубой.
Сталкиваясь друг с другом, из-за огромной скорости воды двух рек не успевают смешиваться. Так и течет на протяжении километра, а то и больше, эта двухцветная река — незабываемое зрелище!
Короче, много мы чего видели. Но снимали точно по сценарию, написанному в Москве. Вернувшись в Душанбе, я поехал в зоопарк, взял там орла, надел рукавицы, вскарабкался с ним на скалу и, спрятавшись за выступ, держал его за одну лапу. А оператор снимал кадр: «На вершине высокой скалы сидит орел».
Истратить десять тысяч рублей оказалось невозможным делом. А на что их можно было потратить? Ну, авиабилеты туда и обратно на четверых — 360 рублей. Ну, гостиница в Душанбе — рублей 65. Ну, командировочные по 2 р. 60 коп. на брата, за две недели — еще 150 …Автомобиль вместе с водителем, горючим и пр. — не помню, то ли полторы, то ли две тысячи. Рабочий-носильщик (мы иногда нанимали, если поднимались высоко в горы) стоил три рубля. Можно заплатить десять, но тогда надо составлять счет-расписку, вписывать туда номер его паспорта (мы и этим пользовались)… Были какие-то непредвиденные расходы.
Все стоило очень дешево. Вспоминаю, сторговал в каком-то кишлаке джурабы (длинные шерстяные носки с красивым орнаментом).
— Сколько?
— Семь рублей.
— На тебе пять.
— Нет, семь.
— Ну и черт с тобой! — ставлю ногу на подножку.
— Ладно, — говорит таджичка, — давай три рубля.
Помню, на рынке в каком-то райцентре, расплачиваясь, я протянул серебряный рубль. Таджики его долго рассматривали, чуть не на зуб пробовали, но так и не взяли.
Как-то я чуть не потратил все десять тысяч одним махом.
Мы перекусили в чайхане рядом со строящейся Нурекской ГЭС. Сели в машину, поехали. Тут я спохватился: забыл в чайхане на скамейке полевую сумку. А в ней все деньги, все паспорта… Чайхана у дороги — место людное, грузовики снуют туда и обратно.
— Сережа, — говорю водителю, — поворачивай обратно.
Он молча развернулся, по голосу понял: что-то случилось.
Подъехали, я издалека увидел: лежит моя сумочка где лежала. Вылез из машины, не спеша, можно сказать, вразвалочку пошел к чайхане. А сердце колотится, унять не могу…
Возвратились в Москву, надо отчет составлять. Наказ главного бухгалтера я помнил: истратить все. А мы и половины не потратили.
Стал я у ребят в общежитии паспорта собирать, составлять липовые счета-расписки. Еще наскреб рублей триста…
Понес я этот липовый отчет в бухгалтерию. Главный бухгалтер стрельнул в меня злым глазом, но отчет принял.
Как меня тогда за эти фальшивые расписки не посадили, ума не приложу. Тогда киноадминистраторов и за три рубля сажали.
На Северном полюсе
Вот я и на Северном полюсе. Сбылась мечта идиота. Час ночи, а светло, как в июне. Начинается полярный день. Не холодно, градусов 25 мороза…
Якуты режут строганину на снежном торосе, достают из рюкзаков водку…
Прилетели мы сюда на «АН-74», мощной толстобрюхой машине. Сели на дрейфующей станции «Северный полюс», зимовщики расчистили на огромной льдине взлетную полосу, метров четыреста… Пока добирались до географического полюса — туда и обратно, — пилоты мотор не глушили, знали, что снова не заведут. Это единственный оставшийся в живых самолет из некогда огромной армии полярной авиации. Да и этот неисправен.
1996 год. Север полностью разрушен. Погиб Северный морской путь, который русские люди осваивали триста лет. Все корабли, все самолеты распроданы, порты заглохли, остановились; люди, мечтавшие заработать и вернуться богатыми на материк, остались в бараках нищими, теперь уже на всю жизнь.
В Кремле — насильники. Вот уже пять лет они изощренно и безжалостно насилуют мою родину. Не осталось места, куда бы не добрались жадные руки.
Когда мы вернулись к самолету — прошло два часа, — двигатель все еще работал. Хватит ли керосину? Я прошелся по взлетной полосе. Снегу по колено. Неужели взлетит эта махина?
Какие же у нас были самолеты! Взлетел! Легко и просто. Но керосину, конечно, не хватило.
Сели на военном аэродроме на северной оконечности Северной земли. Заправились. Но двигатель, как и ожидалось, не завелся. Артур Чилингаров, неутомимый путешественник, начальник нашей маленькой экспедиции, сел за рацию. Стал вызывать Диксон, Тикси, Хатангу… Нигде ни одного самолета.
К вечеру появились откуда-то два механика — русские умельцы. С молотками, с ключами, с паяльниками… Что вы думаете — починили… Двигатель заработал.
Под крылом самолета ледяная пустыня, изрезанная широкими темными трещинами. Рядом со мной девчонки из команды «Метелица». Один год назад они на лыжах дошли до Северного полюса.
— Девчонки, — спрашиваю, — а как же вы переправлялись через трещины?
— А вот догадайтесь?
— Совершенно не представляю.
— Мы просто садимся и отдыхаем. Снимаем рюкзаки, достаем примус, готовим чай… Через час трещина замерзает, и мы идем дальше.
У театрального разъезда
Кино я любил, а театр обожал (не знаю, какое из этих чувств сильнее). Мое обожание распространялось на всё в театре — на его запах, на загадочную жизнь за кулисами, на гуляющую в фойе нарядную публику. Тогда, в пятидесятых, зрители в антрактах гуляли по широкому кругу в одном направлении — одетые в лучшее, что нашлось в гардеробе, напомаженные, набриллиантиненные; собирались в театр как на праздник.
Первым моим театром был Качаловский драматический. В Казани. С его сцены я украл свою первую жену и первую красавицу в городе, с которой мы родили замечательного сына.
Никаких других театров, кроме Качаловского, я до двадцати лет не видел. Ну разве кто-то приезжал на гастроли в Казань. Это уж потом пошли глубокие театральные потрясения: «Мещане» в Ленинградском БДТ, «Принцесса Турандот» в Вахтанговском, «Голый Король» и «Вечно живые» в «Современнике».
Теперь я в театр не хожу. Ну, разве что на студенческий спектакль, посмотреть кого-то из молодняка, или уж когда отказаться совершенно невозможно — на премьеру к товарищу. Всякие там новации на сцене меня не трогают. Да и то сказать, какие это новации? — одеть героев Островского в кроссовки, Тартюфа в робу заключенного, Гамлета в бронежилет?! Главное теперь — не потрясти, не всколыхнуть, не пробудить (добрые и благородные чувства), не посеять (разумное, доброе, вечное), а — удивить. Во что бы то ни стало, любыми приемами — удивить театральную публику и театральных критиков. А мы — вот так! А у нас — не как у всех! А мы — прочли пьесу по-своему!
Великий артист и большая умница Борис Андреев говорил: «Прочесть пьесу по-своему — значит пренебречь тем, что написано для всех».
Для рядового обывателя, какого-нибудь инженера, учителя, врача, смотреть сегодняшний театр — тяжкая работа. И не для души и сердца, а для нервной системы. Это изнурительная борьба со сном, с минутной стрелкой, которая вдруг перестает двигаться. Для здорового зрителя нынешний театр — пытка.
— Не спи, не спи! — толкает меня в бок жена. — На тебя смотрят!
Я украдкой смотрю на часы — стрелка не двигается. До антракта — как от слякотной осени до жаркого лета.
Раневская вспоминает подслушанный разговор у театрального подъезда. Выходит после спектакля супружеская пара. Муж:
— А все ты, блядь! Пойдем в театр, пойдем в театр…
А вот что подслушал я. Две женщины, одна бормочет:
— Лучше бы я купила халву…
Контрольный выстрел
Первый опыт театральной постановки был во ВГИКе. «Аптекарша» — по Чехову (потом я снял по этому рассказу первый свой короткометражный фильм). Маленький спектакль получился удачным — весь институт бегал смотреть.
Спустя много лет мы с писателем Юрой Поляковым написали пьесу. С дурацким названием «Контрольный выстрел». Зрители могут подумать — про бандитские разборки. Но нет — лирическая комедия, и грустная, и веселая.
Звонит мне Татьяна Доронина, художественный руководитель МХАТ имени Горького. «Хотим поставить вашу пьесу. В среду — читка. Приходите».
В среду я специально опоздал. Боялся, что заставят читать самого автора.
Читала Доронина. Актриса она восхитительная. Получился моноспектакль; артисты, сидевшие в зале, корчились от смеха.
«Хотим, чтобы вы поставили спектакль», — говорит Доронина. «Нет, нет, нет!..» — испугался я.
