Эрик-Эмманюэль Шмитт - Женщина в зеркале
Несколько раз, приходя в сознание, она вновь прокручивала эту сцену перед воображаемым судом, с удовольствием разыгрывая невинность.
Утром в ее палату вошел доктор Шинед, возглавлявший клинику. За его спиной теснились недавние выпускники: юные медики лопались от гордости, считая, что за блестящие успехи в учебе они удостоились чести следовать как тень за выдающимся хирургом.
— Итак, как чувствует себя наша американская невеста?
Энни едва не прыснула со смеху: профессор Шинед гнусавил, как престарелая актриса, которой Энни восторгалась, — у нее было прозвище Кошелка Вюиттон, поскольку пластические хирурги слишком часто перешивали и штопали ее.
— Так как мы себя чувствуем? — настойчиво переспросил он.
Если его манера говорить и напоминала Кошелку Вюиттон, то и причина была все та же: пластические операции; губы вначале натянули, а потом накачали гелем.
Энни детально разглядела профессора Шинеда.
Его плоть, измученная диетами, подорванная возрастом, свисала везде, где не подверглась подтяжкам: подбородок, уши, кожа на груди, предплечья и кисти рук. Притом эта измученная кожа несла следы неизбежных растяжек, разрезов, деформаций и швов. После стольких хирургических вмешательств его лицо демонстрировало не жизнеспособность молодости, а хрупкость — следствие причиненного ущерба.
— Энни, вы в состоянии нам ответить?
Какой жуткий голос — металлический, лишенный тембра… А этот странный выговор: гласным недостает чистоты, согласные приглушены. Так как эстетическая хирургия сместила губы, что способствовало их одеревенению, получалось, что доктор Шинед вещает как бы из-под маски.
— Энни, ради бога!
До актрисы дошло, что с анализом дикции нужно заканчивать, пора вернуться в реальность. Вспомнив слова Итана о том, какую важную роль играет доктор Шинед в Лос-Анджелесе, она тотчас сконцентрировалась, как на прослушивании:
— Да. Слышу. Просыпаюсь…
— В добрый час! Можно осмотреть ваши раны?
— Пожалуйста, я в вашем распоряжении.
Энни откинула одеяло, заинтересованная объяснениями Шинеда не меньше, чем его услужливые ассистенты; она ведь толком не знала, что именно у нее повреждено. Ноги, руки, ребра, синяки, раны, порезы, ожоги — все было продемонстрировано и откомментировано. Из слов хирурга следовало, что после подобного падения Энни еще дешево отделалась.
— Все же Господь присматривает за артистами, мадемуазель Ли.
— Вы так считаете? Но в Голливуде есть лишь один бог, и он называется «доллар».
Он вежливо улыбнулся, реагируя на избитую шутку:
— Что ж, мадемуазель, вы еще послужите этому божеству. Вскоре вы сможете вернуться на съемочную площадку.
Он полагал, что сообщает ей утешительную новость. На самом деле он напомнил, что в результате своей эскапады она выпала из съемочного процесса полнометражного фильма. Энни охватила тревога: если съемки остановили, то во что ей это обойдется? А может, все еще хуже и ей нашли замену?
Взволнованная Энни сделала прощальный знак команде медиков, и те ушли. Сердце ее учащенно билось. Тело покрылось испариной.
— Джоанна, Джоанна!
Она машинально позвала своего агента. Разумеется, той не было в палате, и кричать было бесполезно — никто не услышит. Не важно! Она хлопнула рукой по матрасу, постучала в стену, попробовала разбить удерживавший ее в неподвижности гипс, закрепленный на вытяжке, потом завопила изо всех сил:
— Джоанна!
— Энни, что случилось? — На лице Итана читалась озабоченность. — Энни, что случилось? Что-то болит?
При виде этого добродушного юноши Энни не стала прибегать к уверткам:
— Да! Мне зверски плохо.
— Где именно болит?
Она, нацепив соответствующую гримасу, перечислила те части тела, которые называл доктор Шинед, а потом хрипло выдохнула:
— Прошу вас, помогите.
— Я… Я… мне…
— Дайте мне что-нибудь выпить.
— Нет.
— Погрузите меня в кому, это невыносимо…
— Энни, успокойтесь. Я увеличу дозу морфина.
Добившись своего, Энни едва не вышла из роли; к счастью, она вовремя подавила радость и прорыдала:
— О-о! Это мне не поможет!
— Поможет… Успокоительное скоро подействует.
— Нет, мне слишком плохо. Умираю!
— Не стоит преувеличивать. Скоро все будет в порядке.
— Я подохну! Я требую встречи с моим агентом…
— Так, позвольте это мне решать…
— Мне нужен мой агент!
Несмотря на все хлопоты Итана, Энни стонала до тех пор, пока санитар не записал номер и не пообещал, что позвонит Джоанне.
Потом она отдалась во власть анальгетиков, с наслаждением погружаясь в их анестезирующую мягкость…
На следующий день Джоанна Фишер по кличке Акула в облегающем темно-сером костюме сидела у постели Энни. Знаменитая улыбка, обнажавшая зубы, прорезалась на лице, обильно умащенном тональным кремом.
— Ну вот, радость моя, представляешь, как ты нас напугала?! В конце концов, ты вроде пошла на поправку. Целых три дня мне каждый час докладывали о твоем состоянии. А кстати, ты получила мои цветы? Если не понравились, тебе пришлют другие, только скажи. Сирень, розы, пионы, ирисы — любые, какие захочешь. Ладно, не будем терять времени, обрисую тебе ситуацию. Пресса в курсе происшествия, отлично. Посетители клуба сняли на телефон, как ты лежишь на полу; к счастью, фотки получились такие скверные, что редакторы использовали их лишь как заставки, они были вынуждены извлечь из запасников твои гламурные снимки в большом разрешении. И это прокатило. Нашумела ты — будь здоров! Все СМИ — и телевидение, и радио, и печатные издания, и Интернет — только и судачили что о твоем падении, тем более что никто и понятия не имел, что и как произошло. Результат был налицо: ты грохнулась на танцпол в «Рэд-энд-Блю». Но по какой причине? Хотя выдвинули версию о несчастном случае, никто не поверил. Классика: несчастные случаи никого не волнуют, более того, это внушает ужас. Людей цепляет, когда падение является следствием душевного состояния. Поступок — да, осечка — нет! Не важно, что вызывает самоотождествление: отчаяние, призыв на помощь, попытка самоубийства.
— Эйфория. Я была так счастлива…
— Ты была пьяна в стельку…
— Было так весело…
— Заткнись!
— Джоанна, я…
— Дэвид рассказал мне, что ты, решив, что ухватила лиану, принялась летать над джунглями. Я договорилась, что он будет молчать, — впрочем, к этому мы еще вернемся, — так что нет смысла уточнять.
— Но ведь это правда.
— Правда не стоит ни гроша. Тут нужна выдумка. Классная выдумка.
— Что ж, может быть. Но я хотела тебе открыть, что было на самом деле…
— Энни, публика обожает тебя за те истории, которые ты рассказываешь. А не за то, чем ты являешься.
Джоанна повысила голос. Энни пристыженно зарылась в подушки.
— Черт возьми, ты же звезда, ты не обычный обыватель. Так что, прошу тебя, играй свою роль, — ворчливо добавила агентша. — Пользуйся этим, получай деньги, лови популярность, и нечего тут хныкать: мол, ты стремишься быть честной и уподобиться тем несчастным, которые купили билет, чтобы увидеть тебя на экране! Важны слухи, противоречивые домыслы, бесконечные статьи, атмосфера тайны, журналисты, выдвигающие новые предположения, рассказы бывших друзей, блогеры, подливающие масла в огонь. Только шумиха стимулирует продажи.
Стоит положить этому конец — выдав правду или славную выдумку, — и с событием покончено. Это уничтожит все преимущества.
При звуках знакомого грозного голоса на Энни вновь снизошел покой: интонации и доводы Джоанны освобождали ее от ответственности. Подчиняясь ее власти, она решила сменить пластинку; взглянув на положение с новой точки зрения, она смирилась со своей участью.
Лучшего зеркала, чем Джоанна Фишер, было просто не сыскать. С самого детства Энни — точнее, с ее первого хита «Папа, я взяла твою тачку!» — Джоанна вела свою подопечную по лабиринту кинокарьеры, не допуская блужданий и холостых выстрелов, не давая свернуть с просторного голливудского бульвара. За эти годы она внушила Энни ориентиры, правила, требования и цели, чего не сделала для нее семья. Впрочем, какая семья?.. Сирота, рожденная неустановленными родителями, Энни с самого детства знала, что жила у неких Пола и Дженет Ли. Не питая никаких иллюзий, Энни совершенно не признавала родительских прав за людьми, которых ей по воле случая приходилось называть папой и мамой.
Она с фатализмом воспринимала приемных родителей, чью фамилию носила как неизбежную данность, воспринимая их как постоянных партнеров на съемках бесконечного телесериала. Она решила, что должна их любить прежде всего потому, что это упрощало жизнь — а она терпеть не могла ссор, — и потом, будучи по характеру приветливой и ласковой девочкой, Энни была сердечно расположена ко всем окружающим. Видя, как она целует мать или как они хохочут с отцом, любой решил бы, что девочка с нежностью относится к своим приемным родителям. Однако для Энни это было интуитивное решение, продиктованное стремлением не усложнять себе жизнь.
