Мария Галина - Курортная зона
Далеко внизу, на игрушечном экране летнего кинозала, шло индийское кино, и героиня пела тоненьким голосом. Отдыхающие смотрели на экран, и никто не смотрел на звезды… Слезли с крыши. Над головой шуршала сухая, жестяная листва. Луна смотрела невинным ускользающим взглядом. Серебряная, новенькая. Не притворяйся, думала Ленка про Луну, я тебя хорошо знаю. Такое чувство близости испытываешь к человеку, случайно выведав его тщательно скрываемый тайный порок.
…А я правда люблю этот фильм. И даже не за возможность поиграть в эту бессмысленную игру со временем. А за неземную простоту сюжета. За то, что на каждую силу находится другая сила, на слепую жестокость человеческое сознательное самопожертвование, за то, что нездешний свет Богоматери осеняет чело разбитной официантки из ресторанчика, и она становится достойной своего национального героя… За то, что легко сориентироваться, кому сострадать, а кого — ненавидеть.
Комната у Сонечки уютная. Абажур для лампы на столике связан ее собственными руками (честное слово), занавески из настоящих кружев, а скатерть накрахмалена. На круглом столике — и коньяк, и коньячные рюмки, как положено, и печенье собственной выпечки. За окном, за кружевной занавесочкой, безумно романтично мерцают огоньки стоящих на рейде судов.
Сонечка не смотрит «Терминатор». Ах, жизнь идет, и даже если комната уютная и огоньки за окном мерцают, что-то ведь все равно не ладится. Всегда найдется что-то, что важнее этих ваших дурацких боевиков. Дурачки, уставились в экран, как будто нашли там смысл жизни. А материя на юбку лежит нераскроенная, у мамы опять мигрень, на даче нужно переклеить обои, о чем этот Луговской думает?
— Васюк, — тихо шепчет она Ленке, — возьми печенье.
Ленка протягивает руку не глядя — и опять смотрит на экран.
Сонечка протяжно вздыхает и поворачивает голову к лампе с вязаным абажуром, и туда, дальше — к окну с кружевными занавесками, и дальше, за окно, и еще дальше.
— Ты чего вертишься? — недовольно говорит Луговской.
«Я не знаю, кто я такой, я не знаю своего имени. Но я иду к цели. Никто не может остановить меня. Единственное, что я знаю, — есть человек, которого я должен убить. Женщина. Я не знаю ее в лицо, я знаю только, что она есть. И мой долг движет мной и зовет меня через пространство и время. Те, кто пытаются остановить меня, — они всего лишь люди, слабые и беззащитные. Я иду. Я… А кто такой — я?»
«…И его глаза без ресниц светились холодным светом».
Все наши неосознанные, невысказанные желания, все тайные и страшные надежды — все материализуется на экранах видиков, ускользает туда, как вода в воронку, и тем самым освобождает от своего присутствия. Жизнь сжата до голой сюжетной схемы, до действия, за мордобоем следует объяснение в любви, за объяснением — подвиг. Сверкают лазеры, автомобили таранят стекла витрин, крепнет мужская дружба. Я отождествляю себя вот с этой блондинкой — она так естественно борется с окружающим ее мировым злом и так закономерно вознаграждается счастьем в личной жизни! И мерцают по квартирам экраны, а за окном туман, ревет ревун, и листья с веток уже начинают облетать. Люди сбиваются в кучки перед телевизором, и обмениваются видеокассетами, и ходят в гости, а жизнь идет себе…
«Эксперт-вервульфовед отправляется в Трансильванию на поиски королевы оборотней, с которой он намеревается наконец свести счеты».
«Последняя жертва» — эротика с элементами ужаса».
Вообще-то все нормально. Уехал недавно в Америку главный городской киновед. Говорят, преподает в Гарварде. Бог его знает, где он там на самом деле преподает. Безразмерный какой-то этот Гарвард — уже человек пятьдесят уехали туда преподавать. И это — только из знакомых. Труднее стало хлебнуть свою порцию культуры.
Правда, в клубе политеха недавно «Восемь с половиной» крутили, так угораздило Ленку заснуть на сеансе. Проснулась под конец фильма у какой-то ракеты.
— Правда, здорово? — вздыхает Сонечка Чехова.
— Поток сознания, — осторожно ответила Ленка.
Машину поймали где-то к полуночи, поскольку Ленка засиделась. Сначала фильм смотрели, потом чай с коньяком пили. И с домашним печеньем. Потом спохватилась, стала собираться. Луговской вышел ее проводить. Остановили частника. Улицы пустые, фонари не горят, светофоры — тоже. Луговской подергал, как положено, за ручку передней дверцы, а она не открылась под его нетвердой рукой. Задняя, правда, открылась сразу. По пустынным улицам повез ее водитель, по совершенно пустым улицам. А на углу Пушкинской откуда-то вынырнула другая машина.
У Ленки хорошая реакция — во время удара пригнулась и закрыла голову руками. Она сидела на заднем сиденье и осталась в живых. Одна-единственная. Все лицо в мелких порезах. Провела рукой — пальцы заблестели, как лаковые. А так — ничего. Вылезла из машины и уселась на бордюрчик. Вспомнила, что оставила в машине сумочку. Вернулась, забрала сумочку и опять села. Пока «скорая» не приехала, так и сидела. Ее кто-то из соседних домов вызвал. Но ни тем, ни Ленке «скорая» была не нужна. Приехавшие гаишники поздравили ее со вторым рождением и довезли до дома. Родители уже на ушах стояли. Потом стекла себе из глаз вынимала. Такой вот терминатор.
А время идет, и нет ни щелочки, ни дверного глазка, чтобы заглянуть на ту сторону. Мартин умер. Лиза умерла. Вульфы уехали. Лолка родила толстую девочку, похожую на Ельцина, только лысую, и катает ее в коляске по Приморскому бульвару взад-вперед. Наш клуб «Эрудит» победил на «Брэйн-ринге» клуб из города Мурома. И, кстати, с большим перевесом. Про нашего барда КСП вышла статья в «Комсомолке». С фотографией. А Колю Губермана рассекретили. Он выдумал какому-то автору для фантастического боевика такую пластиковую бомбу, что после того как рассказ попал на редакционный стол, автор попал в одно место. Не туда, куда вы подумали, а туда, куда вы подумали. Тут и выяснилось, что такое авторское право. Для Коли Губермана, во всяком случае. Но все обошлось. Просто он немножко подумал — и сделал неправильную бомбу, тихую. Которая никогда не взорвется. Эту самую бомбу и опубликовали.
Хосе Мурильо утонул в порту,
Хосе Хромой — смотритель маяка,
Хуан Фернандес умер от ножа,
Диего Вальдес — лесоруб,
Он лиственницы вековые валит
На Зондских островах…
А тут недавно звонил Луговской и сказал, что уже закончили снимать «Терминатор-2».
О БРЕННОСТИ ВСЕГО СУЩЕГО
— Лена! — раздается отчаянный оклик с другой стороны улицы. — Лена!
Ленка, пересекая брусчатку, движется по направлению к горсаду. У зеленого льва стоит Евдокия Арнольдовна Погориллер и машет ей рукой.
Ага, думает Ленка, что-то будет…
Хрупкая и вдохновенная мадам Погориллер опекает Дом ученых. Опекает почти бескорыстно, потому что любит искусство. С одной стороны, отношения между наукой и искусством сложные и какие-то запутанные, с другой — кто, кроме ученых, будет ходить на всяких заезжих бардов, скажем? Не местные же барды! А потому под крылышком Дома ученых процветают всяческие студии, в том числе и Ленкина, — ну, та, которую Ленка все еще посещает.
— Ты знаешь, что ты выступаешь через неделю? — спрашивает мадам Погориллер. — По обмену!
— По какому обмену? — пугается Ленка. Недавно прошла денежная реформа, и слово «обмен» приобрело какой-то нездоровый оттенок.
— Ну, наша студия дает трибуну в Доме ученых еще трем студиям. Я и подумала — пусть от наших кто-то выступит. У тебя стихи хоть понять можно.
Интересно, думает Ленка, стоит ли расценивать это как комплимент?
— И от них трое. Из университета один, одна из Дома медработников и еще кто-то, не помню откуда. Всего четыре, значит. Я уже и название для вечера подобрала — «Стихи по средам». Вечер-то в среду. По-моему, здорово, да?
— Ага, — вежливо соглашается Ленка, — главное, оригинально.
Но бесхитростная мадам Погориллер иронии не замечает.
— И мне так показалось, — говорит она. — Так ты плакат нарисуй к понедельнику. А фамилии я тебе дам в субботу. Как раз все соберемся и обсудим план выступления.
* * *— Как вы себя чувствуете, дядя Муся? — бодро говорит Ленка.
Дядя Муся лежит на разобранной постели и грустно смотрит на нее.
— Спасибо, Леночка, — говорит он растерянно, — кажется, уже лучше.
Дело в том, что дяде Мусе повезло. Он оформлялся на выезд, и окажись то затемнение в легких туберкулезом, не видать ему Америки как своих ушей. Теперь-то путь в Америку был открыт — поезжай и болей там раком на здоровье. Но, пока он проходил обследование, ждал разрешения и продавал квартиру, умерла жена, уехал единственный сын с ненавистной невесткой и обожаемым внуком — такой умный мальчик, и не скажешь, что родился семимесячным, — а болезнь, раз поселившись, выедала изнутри плоть, оставляя лишь хрупкие кости. И вот на квартиру наконец нашелся покупатель, вызов пришел, и скоро он оторвется от земли и полетит в белом самолете над родным городом, над бывшим своим домом, где на стене пылает кармином надпись «I love you, Odessa», над еврейским кладбищем и синим загаженным морем в далекую, прекрасную страну, где он снова будет хорошо себя чувствовать и где в аэропорту имени покойного президента Кеннеди его будет встречать сын — бывший отличник и бывший комсорг, и внук, так похожий на покойную жену своими черешневыми глазами навыкате, и невестка, которая, отодвинутая на всю ширь Атлантического океана, кажется вполне приличной женщиной, и золотистая бархатная такса Джерри, пересекшая полмира в таком же белом самолете два года назад вместе с остальными членами семьи…
