Алексей Синиярв - Блошка банюшку топила, вошка парилася

Трофимыч вспомнил, как пришел из армии, под самый Новый год. Сходил на отцовских охотничьих лыжах в лес, вырубил густую, под потолок красавицу-елку. Нашел на чердаке посылочный ящик с игрушками, завернутыми в старые газеты. Некоторые игрушки были еще довоенные, из разрисованного картона.

К его возвращению мать поставила десятилитровую бутыль браги. На ягодах, на забродившем варенье брага выходилась крепкая, терпкая. В кружке иногда плавали целые смородины. Ему хватало двух кружек. До клуба Трофимыч доходил как ни в чем ни бывало, а уж там, на

танцульках под радиолу, ноги начинали заплетаться и становилось беспричинно весело.

«Молодость веселила» — подумал Трофимыч.

Их осталось всего двое из пятерых, что были на шлюпке.

Вода в октябре в Баренцевом море — жидкий лед. Волна, удар о борт плавмастерской. Тяжелые сапоги, набухшие матросские шинели — как свинцовое грузило.

Трофимыч с Ванькой были уже годки, форсили не по-зимнему в ботинках и бушлатах. Это, пожалуй, и спасло. Но с той поры он стал мерзнуть даже от небольшого холода, видно что-то сдвинулось в организме.

Трофимыч надел полушубок, закрыл администраторскую и пошел в баню.

Дверь в парилку была, конечно, открыта и парилка выстудилась.

«Хоть говори, хоть насери». «За всё уплочено!»

Трофимыч закидал в топку поленья, подложил бересты и скомканную газету. Утром оставалось только поджечь.

Он поднялся на второй этаж, и, не раздеваясь, в валенках лег на кровать. Это была отдельная комната, которую сдавали за отдельную плату.

«Пусть платят. За приватность надо платить» — любил повторять Наиль.

«Вот ведь жизнь, — подумал Трофимыч. — И так тебя, и вот так тебя. Вприплясочку. Как хочет, так и вертит».

Он сел, достал из кармана полушубка начатую чекушку, допил водку.

За окном шел снег.

«Утром чистить, — подумал Трофимыч. — Еще одна морока».

Загудел, затренькал телефон.

— «Банный мир», — ответил Трофимыч.

— «Банный мир»? — Трофимыч узнал голос Тагира. — Слушай, дорогой, что у тебя? Приеду?

— Приезжай, дорогой.

— Саша, ты?

— Я, дорогой. Скоро будешь?

— Тебе девочку взять, Саша?

— Нет, не хочу! Ну их… блядей. Тагир, если не сложно — коньячку. У меня от твоего шампанского изжога.

- Это ты мне коньяк должен, дорогой. Я нашел, что ты просил. Бумажки очень любопытные, Саша.

- За мной не заржавеет. Приедешь, поговорим.

Трофимыч спустился на первый этаж. Убрал со стола пустые бутылки. Тарелки с объедками бросил в мусорный мешок, протер стол и лег на лавку.

В парилку Тагир не ходил. Ему нужно было где-то отсидеться.

«Здесь у него лежбище», — усмехнулся Трофимыч, вспомнив популярный фильм.

На следующей неделе Наиль поставил в смену с Кондратом стажера, мужчика лет под сорок с узким лицом и редкими волосами.

— Засланный казачок, — сказал Степе Трофимыч. — Не треплись с ним. Кондрата приятель что ли? Беседуют уж больно задушевно.

— Да какой приятель! — ответил Степа. — Кондрату машину за полцены уступил. Сам мне рассказывал. А этот обещал сюда на работу устроить.

— Вот сучара! Говень же!

— Подкопал под Славку, да. Брательничек.

— Засранец, — не успокаивался Трофимыч.

— Славка мне сказал: «Сам я виноват. Не пил бы — и ничего».

— Ну, паскуда же, пакостник. — Трофимыч вытащил из сумки чекушку. — Говно же человек. Будешь?

После второй рюмки Трофимыч сказал Степе:

— Что ты о будущем, Степушка, думаешь?

— Ничего, — беззаботно ответил Степа. — День пошел и слава тебе.

— Надо, надо о завтрем думать. Так здесь и сидеть в этом… балагане?

— Да, — согласился Степа.— У меня друг госпремию за военные тайны получил, а я тут веники бандюкам ношу.

— Есть у меня идейка, — продолжил Трофимыч. — Элементы для электроплит. Да и вообще, — сказал Трофимыч, задумавшись, — у меня может быть в скором времени все изменится. Люди хорошие понадобятся.

Баня была похожа на большой гнилой зуб с провалившимся черным дуплом. Закопченная печная труба казалась неестественно высокой. От нижнего этажа осталась примерно треть, стекла полопались и потемнели, обгоревшие бревна торчали острыми остьями.

Над тлеющими головешками еще поднимался сизый дым.

Лужи, оттаявшая земля, кусты были покрыты пеплом. От пожарных машин на газонах остались глубокие колеи, заполненные черной водой.

Желтая ограждающая лента, привязанная за фонари и деревья по периметру пожарища, сухо шелестела на ветру.

Рядом с администраторской, в накинутом на плечи полушубке стоял Наиль. Наклонившись вперед, он согласно кивал и внимательно выслушивал мужичка, в котором Степа узнал своего первого клиента.

Заметив Степу, Наиль зло отмахнулся и указал на дорогу.

Степан посмотрел на часы. До автобуса оставалось еще десять минут.

Тагира застрелили в затылок. Труп очень сильно обгорел. Как головешка, сказал Кондрат.

Трофимыча нашли у сарая. С топором в руке. С такой страшной силой — не могли пальцы разжать. И еще Кондрат рассказывал: такая жуткая ухмылка, будто смеялся, когда на них с топором шел. Лежит, говорит Кондрат, и фикса блестит.

Менты сказали, что его только третьей пулей смогли остановить.

Баня почти готова. Пристроили веранду с камином и бильярдный зал. А на полянке сауну заложили, финскую. Сруб уже привезли. А еще, сказали, рядом будет огромная джакузи, под открытым небом. Лежи себе зимой, звездочки считай.

Корневолосый загубленный коньЛистает свое житие.А в небе промозглом звездаЗастыла, глядит на него.

Слова при звезде не понять —Они потеряли свой смысл.И конь приготовился спатьЧитать этот конь не привык.

Он долго и трудно пахал,Сносилась вся кожа его,Копыта дырявы насквозьИ вот даже нету пальто.

А как бы в пальто хорошоХодить на Октябрьский парад!И был бы он — конь в пальто.Но всем на него наплевать.

Никто не подарит пальто.Коням — только хомут да кнут.И сверлит из глаза слеза —Награда за доблестный труд.

Но этот – последний. Больше стихов писать не буду.

А по правде. Чего уж там. Носил в газету стихи, на конкурс ко дню города.

Хлыщ какой-то сидит, литературно-ответственный. Прочитал. Потом говорит: а что это у вас «коршун вьется»?

А что, ему ползать что ли? говорю. Он же в небе.

«Вам, молодой человек надо поучиться, классиков почитать. Пушкина».

Да что вы со своим Пушкиным! — я ему говорю.

Он аж подпрыгнул. «Как так! Пушкин! Светоч! Наше всё!» Закудахтал, лепрозорий.

Устарел ваш Пушкин — ему говорю. — Неожиданностей ему не хватает.

«Каких неожиданностей? Вы о чем говорите?»

Ну, я образно поясняю этому филологу языкознания. Он пишет, Пушкин ваш: «мороз и солнце, день чудесный». И что тут такого? Дураку ясно, что если мороз и солнце, то и день чудесный.

«Как же надо?» — хлеборезка эта спрашивает морная.

Я отвечаю, да вот так: «Мороз и солнце. Подрались два японца».

В общем, не взял мои стихи, драндулет перхоточный.

Вот такие старперы и гробят молодое дарование. Ладно. Я своего в поэзии достиг. Других жалко.

Теперь повести писать буду. Или романище. На пятьсот страниц. Как Лев Николаевич. Вот про баню нашу напишу.