Лариса Неделяева - Медленно схожу с ума

Итак, я не видела ничего такого, не отдавала последней дани, не подбирала клочья на память, не открывала сердце тени бывшей жизни, не имела предубеждений, но… Но что-то всегда напоминает.

Мой первый любовник был моложе меня на четыре года. «А ты знаешь, тебя могут посадить в тюрягу за совращение несовершеннолетнего!» — пошутил он наутро. Я по утрам туго соображаю — шуток вовсе не понимаю… И вот оно, вот оно — посейчас связь с человеком, который моложе меня хотя бы и на три дня, представляется мне чреватой диким, диким унижением. Живот мой леденеет от такой перспективы, сердце закрывается, взгляд становится вороватым и затравленным, руки дрожат, как у древней старухи… Ему было семнадцать. Он не был невинной овечкой — и более того: уже расположен к ленивому потреблению. Есть мужчины, занудно поджидающие, когда их совратят по полной программе, они никогда не делают первого шага и разговаривают всё как-то ползком, намеками и аллегориями… Есть в них что-то педерастическое — так, слегка. Рядом с такими всегда чувствуешь себя старой шлюхой — даже когда тебе всего-навсего двадцать один и всё это происходит с тобой впервые… Они любят рассказывать, как их кто-то пытался соблазнить — а они вот не дались… Сейчас ему должно быть тридцать четыре. За его совращение уже никогда никого не посадят — чем бедный кормится теперь?.. Ужасно, правда? Счастливо, мой милый пониматель!

Ваши письма так коротки — не на что опереться и стать для Вас чем-то живым. Но я чувствую, что Вы добры (для этого не надо много текста — это веет где-то за фонетикой, а не за лексикой, это между строк). Вы предложили мне «писать не смущаясь, если крыша поедет», поскольку для Вас «маниакально-депрессивный психоз — реально пройденный этап». Спасибо, это радует (я не шучу — как страшно бывает со слишком нормальными людьми! они чертовски жестоки). Крыша едет. С бешеной скоростью… Я слишком открылась в последние полгода — после шести лет какого-то окопного настроя… Мир был прост: весь мусор отсеялся в моих обстоятельствах буквально за первые пару месяцев, а потом — простота блаженнейшая! Все люди — или вражьи лазутчики, или родные — преродные. Никаких полутонов, понимаете? Это пожалуй самое милое в прошедших годах — простота отношений. А нынче такая путаница…

Местные писатели летом собираются за городом, где-то в Репино, снимают там что-то (понятно, что в Репино — дико дорого должно быть). Я интересуюсь, можно ли подъехать, — у них там вроде как «умные беседы» намечаются, а я иногда непрочь и послушать. Само собою, что снимать там что-то я не могу и за чужой счет не тщусь (это можно только в дикой нужде, я тогда ни себя не осуждаю, ни других, но — я сейчас не в дикой нужде). Всё кажется так просто — от Питера дотуда рукой подать и электричка на такое расстояние мне вполне по карману. И вот я звоню, чтобы о сроках узнать, и — слышу смущенное предупреждение, что селиться там для меня слишком дорого… Ах ты Боже мой! Я уже номер набирая знаю, что будет такая вот речь — но почему же никто, трубку поднимая, меня не чувствует? Что я умна и всешеньки понимаю, и не в лесу чай выросла, знаю, что такое Репино это миллионерское! И получается так, что я как бы упрашиваю позволить мне доехать до станции такой-то и посидеть тихо в уголочке мужичков послушать — с целью профилактики самоотравления. Так получилось в конце концов нехорошо, что я конечно никуда не поеду, это уже закон пережитого — никогда не ходить туда, где тебя не ждут очень, очень. Пушкин меня всегда ждет — почитаю его в каменных джунглях, только и всего… Я неконтактна, Боренька. Я разучилась с людьми компромиссничать, не страдая дико…

Что-то я о глупостях. Вот смешное. На днях встречаю Брынчука, который каждый год просит принести ему «что-нибудь свеженькое» — и все равно ни хрена не печатает (по-моему ждет, когда я под поезд брошусь, — честно слово, обожает покойников наш Брынчук! И эмигрантов, желательно богатых буратин…). «О! — говорит наш некрофил, — а тебя тут у нас одна издательниц искала, на предмет сказок с картинками». — «Ну? — отвечаю я сирая, — ты конечно дал ей мой адрес?» (Нюанс: от его издательства до моей халупы — сто метров.) Брынчук весь как-то засуетился, глаза окончательно окосели… Само собою, бормочет что-то типа «откуда мне знать, может быть ты не любишь, когда твой адрес дают…» Я смотрю на этого гада грустными глазами зарезанного теленка и — молча растворяюсь в сумерках… Есть бессовестность такая обнаженная, что у меня от нее начинается рвота (реальная), я задыхаюсь, она убивает не метафизически — безо всяких переносных смыслов… Мое судилище по жилищному делу кончилось тем, что меня стошнило прямо в зале заседаний (и слава Богу — уже год выбрасываю повестки в ведро, и ничего, живехоньки все!). Вообще же от нашей судебной системы яркое ощущение изнасилованности — грубой, неподмытой и коллективной.

Что-то я опять о глупостях… Вот серьезное: о форме «творческой деятельности». Я думаю, что короткие рассказики — это от длительного привыкания жить одним днем. Стало быть и вещи делаешь коротенькие — чтобы закончить максимум в два дня. Очень сильное чувство, что завтра может и не быть, или — завтра будет уже совсем не до литературы. И — оправдание: лучше сотня коротких законченных вещей, чем один недописанный роман. Который никому не нужен, поскольку не дописан… Возможно, когда-нибудь я почувствую в себе крепкую надежду жить долго и спокойно (ну хотя бы относительно!). И тогда, мне кажется, я начну писать длинные вещи. Это я к тому, что форма определяется очень прозаическими причинами, а вовсе не какой-то внутренней наклонностью. Это как и в любви: мужчин не оттого было много, что мне было нужно их много, а оттого, что я не была ни одному по-настоящему нужна… Мне бы хватило и одного с гаком… Вы счастливчик — у вас есть профессия. А меня вот родственнички насупясь спрашивают, когда же я устроюсь работать… Когда я пела и зарабатывала раза в три больше насупленных граждан, они и тогда всё спрашивали, когда же я работать-то наконец начну… Это к тому, что для рабочих и крестьян мы все такие сказочные придурки. И это навсегда — нам перед ними ничем не оправдаться. Разве только Нобелевской премией (не по причине почета, а по причине лихого денежного эквивалента)…

А так всё хорошо. Все очень даже неплохо. Только что-то я совсем никого не люблю (дети само собою, я о взрослых).

Написали бы ну хоть малость о себе (не о литературе). Что вы едите на завтрак? Какие вина предпочитаете? Какую погоду любите больше всего? Надеюсь, такое любопытство на душу не посягает. Понимаете, эти «бытовые мелочи» намного важнее (мне), чем что мы все думаем о литературе и прочих искусствах…

Тень, приветик!

Твоя простота хуже воровства. Ты не умен — но и не олигофрен, не зол — но и не добр, на первый взгляд безвреден, но стоит мне расслабиться чуток — и вот уже удавка на шее. Никогда не знаю, когда тебя «поведёт» и ты начнешь кусаться. Твой вывих чреват подлостью. Ты не рефлектируешь. Дам тебе пальчик — схаваешь всю руку. Сколько себя помню — всегда где-то за плечом ты шатаешься… С детского, можно сказать, садика!

Тень, приветик!

Ты такой дружелюбный — трудно поначалу найти повод послать тебя куда подальше. Пока ищу повод, в нем отпадает нужда — является причина. Ты прост как дрозд — нагадишь в шляпу и зла никогда не помянешь. Плевок в глаза тебе что Божья роса — но умываться мне собственной кровью. Вечно обижаемый, бедняжка, ты сеешь если не страдание, то во всяком случае неприятности. Да, у меня от тебя неприятность сплошь… И при этом я тебе по гроб обязана — ты ведь такой у нас Бастер Дружби!

Тень, приветик!

Олицетворенное поражение — твоё горе не избыть. Раб страдательного залога, ты с младенчества безнадежно болен. Всяческие религии без Бога тебя имеют во все лазейки… Ходячий обморок, ты искушаешь на рукоприкладство. Так и хочется вмазать — чтобы этот морок утомляющего сна стереть с лица, в котором так мало лица… Окунуть в ледяной поток, подложить камень на рельсы, подсыпать яду в бокал — переисказить искаженный образ в обратную сторону… Бесполезно.

Здравствуйте, дорогая Нина.

Вы ни секунды не должны держать в голове, что ваша «диссертация» меня как-то может «напрячь и загрузить». Меня одно только напрягает и грузит — моя совершенная неспособность денюжки делать и необходимость их все-таки делать. А читать горести — это для паразита на трудовом народном теле дело святое (не затем ли мы и научены читать? Радостям и без грамоты очень даже хорошо). Я не сахарная, не растаю — грузите за милу душу! Но «диссертация» Ваша разбухла от сырости на двести страниц — для понимания изложу её сюжет коротенько. Мне кажется, что в растерянности Вы сами уже запутались в последовательностях. Опять же, будете ведать, как я вижу со своего шестка…