Владимир Файнберг - Карта реки времени
— А ты думаешь, что дьявол придуман в Библии? — ответил он вопросом на вопрос.
— Что делать с такими людьми?
— Молиться за них. И по возможности прощать.
Выходя из машины во дворе храма, я увидел поодаль робко переминающуюся группу людей — мужчину и женщину с тремя детьми школьного возраста.
— Ждут тебя, — сказал я — Кто это?
— Грешники! — улыбнулся Донато. — Все лето провели на своей даче. Теперь явились каяться в грехах.
Он повёл их в храм. А я поднялся к себе.
Мы направились на званый обед к Лючии в час неожиданно навалившейся жарищи. Нужно было всего‑то выйти из церковной прохлады на улицу, пройти мимо запертого на сиесту цветочного магазина, свернуть за угол и через какую‑то сотню шагов очутиться у подъезда её дома.
Отдуваясь, я плёлся вверх по крутой лестнице вслед за Донато. На лестничных площадках повсюду стояли горшки с фикусами и юкками.
— Ничего! — подбодрил Донато. — Нас ждёт награда.
На четвёртом этаже в раскрытой двери, как в раме, стояла Лючия, а за её спиной теснилось все семейство. Тут были две её дочери, их мужья и детишки.I
— Где Берто? — спросил я, когда закончился обряд сердечных приветствий, поцелуев, и нас с Донато сразу повели в гостиную к длинному, уже накрытому столу.
— Э! Владимиро! — раздался из глубины квартиры хриплый, густой голос.
Я кинулся навстречу ему. И попал в неуклюжее объятие Берто- старшего сына Лючии. Полное имя его- Роберто. Он прижимал меня одной рукой к мокрой, волосатой груди, покрытой шрамами от операций. В другой руке у него была чистая майка, которую он не успел надеть после умывания.
— Тутто бене? — спросил я, — Все хорошо?
Берто- водитель–дальнобойщик несколько лет назад попал в страшную автокатастрофу.
— Бене, бене… — он надел майку и, чуть волоча ногу, повёл меня на
кухню, где царил разгром, как всегда бывает, когда хозяйки готовят праздничный обед на много персон, достал из холодильника большой
арбуз.
Я мгновенно ощутил, насколько у меня пересохла глотка, чуть не застонал от предвкушения.
Это и была награда. Нарезанные, подёрнутые сахарной изморозью сочные ломти красным цветком переполнили блюдо посреди стола.
Едва Донато благословил трапезу, я переложил один из ломтей себе
на тарелку, как культурный человек, с помощью ножа и вилки нарезал его. Заметил, что у меня руки дрожат от нетерпения. Разделался и со вторым ломтём. Потянулся было за третьим, но меня опередил Берто- он уже протягивал новый ломоть.
Стало стыдновато собственной жадности. Я поднял глаза. Все, улыбаясь, смотрели на меня, как и на ребятню, тоже упивающуюся арбузом.
Только после того, как опустевшее блюдо вместе с корками и семечками вынесли, а мы с детишками сбегали в ванную по–очереди вымыть липкие руки, начался собственно обед.
К столу было подано пять или шесть перемен. У меня хватило сил лишь съесть маленькую рыбку — барабульку, зажаренную в оливковом масле, да выпить рюмку полюбившейся граппы за здоровье Лючии и благополучие этого дома.
Несмотря на неизбежные сложности жизни, все семейство было дружно, гостеприимно, счастливо, обожало своего духовного отца дона Донато. Отсвет этого обожания незаслуженным даром Божьим падал и на меня.
7.
Следующим утром море было спокойным. Ни единой морщинки не виднелось на его глади. Я настолько заплавался, что лишь выходя на берег, почувствовал, как устал, Да ещё споткнулся больной ногой о камень, рухнул в мелководье. И не было ни сил, ни желания встать.
Лежал. Машинально поглаживал песчаное дно.
Так бы и валялся вечность. Без мыслей. Как какая‑нибудь раковина. Солнце грело спину сквозь тонкий слой воды. Только голову напекало. «Неужели небытие и есть вот такая осуществлённая мечта лентяя» — размышлял я, пока зарывшийся в песок крабик не тяпнул меня клешнёй за палец.
Пришлось встать. Сначала на четвереньки, потом распрямиться. И тут я увидел свою тень на песке пляжа. Жалкое зрелище.
Хорошо, что вокруг, как всегда в это время, было пусто. Тело моё стало мне противно. Я наскоро не обтираясь напялил липнущую футболку, спортивные брюки, побрёл с полотенцем и стулом к выходу, тем более пляжное время моё кончилось и я не мог допустить того, чтобы Донато меня ждал.
…Мы ехали с пляжа почему‑то другой дорогой. Солнце слепило сквозь раскидистые кроны платанов, под которыми возвращались с морской рыбалки рыбаки со спиннингами. Я чувствовал как лёгкий ветерок, проникающий через опущенное окно автомобиля, холодит мою грудь.
— Ты ещё больше загорел — сказал Донато. — Завтра и ещё два дня за тобой будет приезжать и возить на море Пеппино.
— Какой Пеппино? Тот, что командует пляжем?
— Нет, конечно. Как же ты забыл Пеппино из общины, мужа Амалии! У него сейчас это, как сказать по–русски ваканце?
— Отпуск?
— Да! Отпуск. Он тебя помнит. Тоже хочет звать в гости.
— Помню. Толстый, добродушный Пеппино. Главный телефонист Барлетты. И жена его тоже полная, добродушная. Воспитывают приёмную дочь.
— Это так.
— А ты, Донато? Должен уехать?
Он остановил машину у двора с широко раскрытыми воротами.
Во дворе стояли две блистающие чистотой длинные автоцисцерны с яркой надписью «Latte» — «молоко».
— Это с севера Италии, там много коров, — сказал Донато, заводя меня во двор и отворяя дверь какого‑то помещения. — Осторожно! Не поскользнись.
С первого взгляда нетрудно было догадаться, что передо мной цех сыроварни. Мужчины в белых халатах и белых колпаках, обутые в резиновые сапоги, стоя на мокром кафельном полу у длинных столов со сверкающими чанами, куда по прозрачным трубопроводам подавалось молоко, с помощью загадочных полуавтоматов изготовляли различные сыры.
— Антонио! — позвал Донато.
Все сыровары обернулись к нам. Лица их озарились, как бывает, когда видишь любимого человека или ребёнка.
— Чао, дон Донато! — воскликнули они и снова принялись за работу.
Один из них- худющий парень, на ходу вытирая руки о длинный фартук, подошёл к нам.
Донато представил ему меня, и тот так изумился, словно я прибыл с Луны, крикнул на весь цех:
— Скритторе да Моска! Писатель из Москвы!
Сыроделы, похожие на хирургов вo время операции, поприветствовали меня.
— У него колит, — сказал Донато. — . Лечат — не могут вылечить. Можешь ты вылечить?
Колит обычно довольно легко излечивается, и я ответил:
— Попробую.
— Когда? — спросил Донато.
— Хоть сегодня. Пусть придёт часам к четырём.
Покинув сыродельню, мы зашли в соседнее помещение, оказавшееся магазином, где под выпуклыми стёклами прилавка красовалось множество сортов свежайшего сыра — моцарелла, горгонзола, пармиджано. В соседнем отсеке почему‑то клубились толстые, как питоны колбасы.
Мы накупили всего понемногу. С тяжёлым пакетом вышли под ослепительное солнце. И поехали заправиться бензином, а после — домой.
— Донато, — снова пристал я к нему, — ты куда‑то уезжаешь?
— На три дня.
— Не хочу оставаться без тебя. Возьми с собой.
— Куда? — улыбнулся Донато.
— Куда угодно.
— Не проблема. Только, боюсь, тебе будет скучно. Ну, хорошо. Вечером поедем в Монополи. Там будет конференция респонсабиле — ответственных общин всей нашей области Пулия.
Когда мы выходили из машины во дворе храма, я вспомнил о вчерашнем семействе дачников, спросил:
— Ну, как вчерашние грешники?
— Мамма миа! — воскликнул Донато. — Все они мучались, из ложного смирения придумывали себе грехи. Возьми пакет, поднимайся к себе.
А мне нужно в храм. Через полчаса будем дегустировать сыры и пить кофе, хорошо?
— Донато, я у тебя, как у Христа за пазухой. Конечно, хорошо.
Я успел принять душ, переодеться во все чистое.
Названия эпизодов прошлого, записанных на карте реки времени, столбиком подвигались все выше к Истоку, а я до сих пор не нашёл ни одного счастливого дня.
«Может быть там, в этом городке со странным названием Монополи, дело пойдёт лучше — без особой надежды подумал я. И тут же вспомнил о самом несчастливом дне своей жизни.
Вдали от Москвы мне принесли телефонограмму о том, что накануне погиб Александр Мень.
Словно ударил разряд молнии, задрожали ноги, помутнело в глазах. Позже врачи назвали это сильнейшим сосудистым стрессом. Сокрушались, что я тогда на заплакал, не дал выхода потрясению. Кажется, не заплакал.
Не плачу и сейчас.
…До сознания дошёл отдалённый звук колокольчика, крик мальчишек во дворе. Их орды все так же азартно гоняли футбольный мяч. Донато с колокольчиком в руке вошёл в комнату, прислушался и решительно направился к окну.
— Не надо! Уже не мешают. Привык.
— Скажу по секрету, я тоже привык. У него сделалась такая мальчишеская улыбка, что сердце заныло при нелепой мысли, что я ненароком могу пережить его, такого бодрого, крепкого.
