Андрей Левкин - Голем, русская версия
Можно было, наверное, не уничтожать даже память — например, если в человеке в самом деле есть точка какой-то настройки, которая производит ему объяснения того, что с ним происходит. Ее перемена сделает человека иным, то есть внедрение в него чужой точки и произведет на свет голема.
Чтобы понять, что это так, вовсе не надо никаких страшилок вроде психотропной обработки в КГБ или глубинного НЛП. Достаточно вспомнить, как переменились знакомые за десять лет, прошедшие с конца совка: тихие терапевты превращались в широких менеджеров, горлопаны становились смирными. То есть подобные перемены происходили, были возможны. Да и вообще, откуда на свете берутся, например, спартаковские фанаты? Чем не големы. Земляные там, железные, сшитые из мясной плоти. Конечно, такие перемены можно и провоцировать. Была бы цель.
Тут мне стало муторно, что-то не то происходило по жизни. Она лежала как пласт дерна. Так бывает, когда немного выпьешь и от нечего делать примешься перечитывать классиков — и тут видишь, вот у них роман, повесть, рассказ — что-то там происходит, какие-то страсти и интриги, но всякий такой текст, история — это только пласт дерна: отдельный, в нем все переплетено слабыми бесцветными корешками, а так он отдельный, откуда-то вырезанный. А где этому куску положено лежать? В твоей душе что ли? А там ему негде, на этом месте хотя бы воспоминания о том, как ты это читал впервые и что из этого пытался приспособить себе — по молодости, конечно.
А теперь это стало ощутимым и по поводу собственной жизни. Что ж за тоска-то такая.
Между тем под окнами затеялась какая-то кутерьма. Будто бы подъехали сразу несколько машин, донесся топот ног, хлопанье дверей. Но весь этот народ никуда не делся. В смысле — не грохотнула никакая из дверей подъездов, и шаги не стали подниматься наверх. Внизу затеялись разговоры, невнятное топтание, невразумительные, но явно подначивающие крики.
Я вышел на улицу. Там было такое зрелище: вдоль улицы небрежно встали несколько мощных тачек, среди которых был и совершенно монструозный джип. Человек семь в слегка лоснящихся в свете фонарей костюмах стояли поодаль, что-то покрикивая. Метрах в пяти от них, практически на проезжей части, один худощавый малец махался с четырьмя отнюдь не субтильными пацанами.
Странно, такое обычно бывало в первой половине 90-х, и не здесь, а на аллейке. Там тогда стояли ларьки, но в торце аллеи оставалось место для того, чтобы драться на деньги. Там делались ставки на дерущихся, с милицией при этом имелась какая-то договоренность, да и сами менты иной раз с любопытством наблюдали этот спорт. Дрались, понятно, в кровь.
А теперь дрались как-то странно. Не в том дело, что один против четверых, — и такое бывало. Но вот где уж выкопали этих четверых, понять было трудно. Будто просто какая-то компания, ресторанный столик, пошла на принцип и стала доказывать, что его, этого парня, любой уложит, а он типа сказал, что хоть все четверо сразу, они и потребовали ответить за базар. Чего они только до аллеи не доехали? Видимо, раньше в нашем районе не бывали.
Похоже, мое предположение было верным: судя по невнятности их движений, равно как и полной неприспособленности к боевым действиям нападавших. Они явно обленились и потеряли форму. Малец попеременно поотламывал им руки-ноги — не полностью, понятно, но повыключал из активной жизни. Впрочем, он вел себя деликатно, даже на землю их не стал класть — что не составило бы ему никакого труда. Возможно, он опасался, что у зрителей в руках могла оказаться монтировка, а то и нечто режущее или огнестрельное. Так что он просто доработал до выключения из процесса последнего соперника, после чего возникла тихая пауза — как бы в ожидании дальнейшего.
Дальнейшим, однако, оказался я — отчего-то двинувшийся вперед. Меня тут же обнаружили. Ну а что им, если подумать, какой-то мужик, переходящий ночью улицу? Конечно, чтобы его спросить, где тут продают водку. Известно где, в киоске.
Да, это же была воскресная ночь, так что ребята, похоже, просто догуливали и решили сыграть в какой-нибудь "Бойцовский клуб". Или же парнишка стал в кабаке набиваться к ним в секьюрити, и ему устроили чисто конкретную проверку. Никакого ожесточения между присутствующими не наблюдалось и они, вполне дружелюбно подначивая друг друга, расселись по своим лакированным гробам и рванули вперед, к ларьку.
Понедельник, который наступил сразу за предыдущим воскресеньем
В понедельник я снова шел к Галкиной, потому что накануне пообещал ей починить кран, который начал течь и не закручивался. Ключ она мне дала, а сама была на работе. Сам я к этому времени, а было уже около трех пополудни, уже перевел полагающуюся на данный час часть страниц жгучего лона и вполне мог отдать себя бытовым делам окружающих.
Но до нее я дошел не сразу, потому что решил зайти к Куракину. Вчера к ночи мне хотелось расспросить про его отношения с Мэри, утром же стало понятно, что разговор такой совершенно неприличен и мог прийти в голову только после стакана водки. Впрочем, после обоюдной водки он бы все рассказал, но сегодня это действие в распорядок дня не укладывалось. Зато спросить было о чем и сегодня — о чернобородом Распоповиче из дома № 15. Да, собственно, я у Куракина давно не был, а любопытно посмотреть, как жизнь видоизменяет все подряд.
Конечно, я понятия не имел о составе жизни и распорядке дня Мэри П. А что до Куракина, то тут была ясность: сотрудник таблоида, выходящего к концу недели, в понедельник еще должен быть дома, только лишь готовясь к дальнейшей порции жизни.
По дороге
Между 9-м и 10-м домами, возле прохода в сторону школы, по обыкновению, стояла старушка-нищенка-попрошайка— она просила денег на прокорм котятам, которые кишели в картонной коробке примерно из-под телевизора с экраном 72 сантиметра по диагонали. Старушка явно не утруждала себя кормлением животных, а паразитировала на местных обитателях— иначе бы она сместилась со своими котятами в центр. Тут ей подавали как по распорядку и обязанности, не очень много, зато подавали. Но! Каким образом в ящике у нее всегда были именно котята? Они никогда не вырастали в ее ящике. Ладно, новых котят могли рожать ей дома кошки, но куда она девала подрастающих? Что-то в наших окрестностях увеличения кошачьего поголовья замечено не было. В этой связи вспомнились давешние слова Хераскова о пирожках с котятами и появившееся на днях объявление "Требуется шаурмист" в окне киоска. Впрочем, старушка с котятами стояла давно, а шаурмист стал быть нужен только сейчас. Ну а пирожков в наших окрестностях, увы, сто лет уже не продавали. Даже тетка с сахарными петушками — тоже стоявшая тут, возле прохода к школе (там была такая небольшая лесенка чуть вниз), давным-давно пропала. И не умерла ведь, изредка попадалась на улице. Дети, похоже, отвернулись от сахарных петушков.
Вообще, у нас в районе было двое нищих. Старушка с котятами и еще один мужик, аккордеонист, тот паразитировал конкретно возле киоска — я теперь как раз проходил мимо, — играя различные мелодии. С ним была связана сильная история. Идя однажды не то от Хераскова, не то от Галкиной, я был практически потрясен звуками аккордеона, доносившимися от киоска, — это был категорический indie, такой звук бы и Курехин привлек бы в какую-нибудь из Поп-Механик. Я тогда подумал, что это кто-то из новых обитателей башиловского сквота вышел помузицировать на улицу, ибо был изгнан сожителями за свои звуки. Каково же было мое удивление — как пишут в романах, — когда я обнаружил все того же худого мужика, рвавшего меха то по горизонтали, то по вертикали. Промежуточные варианты — например, он всю жизнь мечтал играть настоящую музыку, а не "я другой такой страны не знаю" — я опущу, поскольку все было проще: он вытрясал из мехов попавшую в какую-то щель между ними монету. Пятирублевик, надо полагать, — судя по звуку, с которым тот в конце концов плюхнулся на асфальт. И все это правильно, потому что настоящая страсть не изъясняется припевами.
Дом № 18
Этот дом был буквой П, в пределах внутренностей П имелся скверик из двух частей, справа и слева от дорожки к подъезду. Обе части скверика были ограждены трубами, проволокой такой толстой. Получилось почти сферическое, панорамное, выпуклое место: тут, по причине удобства ландшафта, народ жил очень кучно: не двор, а какое-то центральное место жизни. Медом тут было намазано. Существенную роль играли эти низкие оградки — если на них сидеть, то, конечно, минут через пять начинало резать жопу, но немного можно посидеть, а потом встать, походить, переместиться, снова сесть— воробьиные радости. Детям сидеть на железяках было проще, они легче. И вот в одном месте группировались девочки до 9 лет, рядом — строго отдельно — в ряд сидели мальчики примерно того же возраста. Тинейджеры уже допускали разнополые соседства, находились в десяти шагах от них по другую сторону дорожки к дому. То же относилось и к людям пожилым, но они, конечно, занимали скамьи у дверей подъездов, причем гендерность компаний снова восстанавливалась. А самое репродуктив-но-агрессивное поколение заняло себе стол с какими-то табуретами в углу двора: они там играли на гитаре и пили, играли в домино, а иногда пели хором. В основном народ отдыхал от трудовых будней, но оставшиеся в одиночестве люди обоих полов могли там присмотреть себе новую пару. На улицу выносились стаканы, луковицы, вареные яйца, хлеб.
