Николай Климонтович - Только Остров
Поболтать, что ли, с Кирпичниковым. Доктор скажет , отвечали Мише…
Однажды к нему пустили Верочку – подпустили , сказать точнее. Ей, укутанной в большой, не по ее малому росту, белый халат, разрешили постоять на пороге: добрые люди подсказали ей дать дежурной сестре сто рублей. Потому что в реанимационное отделение, разумеется, родственников не пускали – те держали вахту в коридоре. Все хорошо, очень , сказал Миша.
– У тебя высокая температура, – сказала Верочка сдавленным от тревоги, не своим голосом.
– Это после операции… И потом… потом… знаешь, когда здесь у нас снимали кино…
Верочка не смогла сдержаться и зарыдала. Ее увели. Наверное, решила, что я тронулся разумом , понял Миша. Но точно ли было кино, или это мне снилось ?
Температура упорно держалась и не желала падать. Однако не это пугало Мишу. Дело в том, что теперь, едва он прикрывал глаза, ему принимался слышаться бой часов.
В первый раз ему показалось, что это бьют городские часы на площади ратуши. Конечно, он же на Острове. И здесь есть городские часы…
Но, вслушавшись, он узнал скрипучий голос напольных часов из родительской квартиры, которые сам же и завел. Они били глухо, ржаво, и было не сосчитать – сколько…
А хуже всего было то, что после операции у Миши Мозеля что-то сделалось с памятью. То есть память работала, но как бы наизнанку. И вспоминалось, вырвавшись из-под спуда, отчего-то только то, что Миша давным-давно забыл, а то, что всегда хорошо помнил, стало смутно.
Это после наркоза , объяснял себе Миша.
Скажем, ему вдруг вспомнилось, что его мать, когда отец привел ее под дедов кров, пугалась боя этих самых часов до икоты – это рассказывала бабушка. Она умоляла отца остановить их, потому что они будили ее среди ночи, а потом она уже никак не могла заснуть… Как этот конфликт разрешился, Миша не помнил, да и едва ли знал, ведь его тогда еще не было на свете. Но понимал, что матери просто-напросто было страшно в этом богатом доме, где наверняка брак сына заглазно считали мезальянсом.
Вспоминалось и еще кое-что стыдное из семейного. Например, как мать любила рассказывать гостям о Мише – при нем же, как будто его здесь не было, – такие вещи, что Миша и стыдился, и не на шутку обижался.
Она могла сказать почти постороннему человеку Миша наш вообще-то ничего не умеет, разве что неплохо водил машину, но сейчас и не водит … И это о нем, о кандидате наук, о человеке, в голове которого умещалась энциклопедия.
Лежа в реанимации, он, наконец, понял, что мать всегда в нем, нежеланном ребенке, видела как бы не совсем человека, не мышонка не лягушку, особенно по сравнению с блестящим красавцем-мужем. Ведь
Миша был незаконным ребенком. В том смысле незаконным, что отец женился на его матери, когда Мише был уже год. И сделал это под давлением деда. Этого, скоре всего, мать и не могла Мише простить.
К тому же ему принялись сниться малоприятные, странные сны. Скажем, однажды приснилось, что его вызвали куда-то и показали пожелтевшую газету. Его спрашивали: вы там были, вы были там? Миша смутно видел во сне собственную сутулую длинную фигуру со стороны: нет, нет, я там не был, это ошибка… Но допрашивающий лишь рассмеялся; тут же сидела, по всей видимости, секретарша и тоже смеялась: вы нам
оттуда сувениры привезите, как все везут, мочалку, картошку и сирень … Миша проснулся в поту, повторяя в смятении мочалка, картошка, сирень…
И все пытался понять, откуда эта чушь. И, кажется, вспомнил.
Давным-давно, еще в аспирантуре, его вызвали в факультетский отдел кадров. Кадровик, человек мрачный и грубый, на этот раз держался предупредительно и представил Мишу розовощекому молодому человеку, не старше самого Миши, очень похожему на кадрового комсомольца при галстуке, не идущем к рубахе. И оставил их наедине. Тот быстро перешел от слов к делу: нам нужна ваша помощь… мы в долгу не останемся…что вы скажете о таком-то… о чем говорят на факультете … Миша испытывал всю гамму самых паскудных чувств: от страха до гадливости, от стыда до возмущения. И сказал только, что на факультете почти не бывает, работает дома и в библиотеке.
– А о чем говорят в библиотеке?
– Там нельзя разговаривать…
– А в столовой, в курилке?
– Я не курю, – солгал Миша и покраснел. Как раз закурить-то ему и хотелось сейчас больше всего – от стыда за собственную трусость.
– Что ж, подумайте, надеемся, вы нам поможете. Хотя бы из уважения к памяти вашего деда… Мы еще встретимся.
Особенно паскудной казалась эта их манера всегда говорить о себе во множественном числе… Но больше Мишу никогда никуда не вызывали.
Дед Миши Мозеля был генералом НКВД. Если нечаянно кто-то напоминал о его работе, дед дежурно суровел и чеканил мы, рыцари революции. ..
А ведь был действительно потомком рыцарей, бароном… Не то чтобы
Миша стыдился этого факта, просто он этот факт давно забыл. А деда он любил и, кажется, втайне от самого себя дедом очень гордился…
Но было кое-что, о чем все-таки Миша помнил и чего стыдился, поскольку это чуть не всякий день попадалось ему на глаза.
Инвентарные номера на старых и ценных книгах в дедовой библиотеке были, конечно, никак не букинистического происхождения: какой же букинист станет портить книги? Это были номера описей конфискаций, и приобретал книги дед в специальном магазине Лубянки по бросовым ценам. Оттого на них и стояли самые разные экслибрисы… И Мише оставалось воображать, в какой усадьбе или в каком барском доме некогда стояли эти тома. И чьи руки держали их, чьи пальцы любовно листали… Даже тяжелая зеленая лампа на бронзовой витой ноге в кабинете деда имела инвентарный номер на пятке: что ж, как любили говорить, объясняясь, люди того поколения, такое было время …
Только было то время отчего-то не линейно и для разных людей текло как бы в разные стороны.
Послеоперационные сны Миши становились все мучительней. Не сны даже – виденья между явью и сном. Потому что Миша все чаще впадал в забытье, и это при том, что у него ничего не болело – так, немного тянул шов. Это было сладкое состояние, как когда-то в детстве: нежность нетяжелой простуды, когда можно было не ходить в школу, а есть малиновое варенье, валяясь в кровати с книжками. Сладкое, если бы не эти мучительные сны-воспоминания…
Как-то ему привиделось, что он все еще плывет на пароме. Но не стоит на палубе, а сидит с кружкой пива в тамошнем танцевальном клубе.
И его приглашает на танец средних лет веселая дама. По специфически скандинавскому рыцарскому подбородку он понимает, что дама – шведка. Они танцуют на гладком зеркальном полу в плавающих разноцветных струях света, музыка все громче, дама прижимается все теснее, и вдруг Миша чувствует, как ее рука ласкает его член. Миша стесняется, возбуждается, хочет вырваться и – кончает… Боже , проснувшись, подумал Миша, сколько ж лет у меня не бывало во сне поллюций…
Знаю, знаю , говорила опять возникшая та, первая, милая и улыбчивая, сестра, вам хочется назад, в палату, увидеть жену, уже скоро, врач сказал, что скоро, вот температура спадет… И Миша подумал: откуда она знает, что он хочет видеть Верочку. И сказал, опять засыпая, спасибо…
Приснилось: за ним гонится машина, он пытается убежать, спрятаться, но машина догоняет его и на тротуаре, теснит, прижимает; он оборачивается – в машине Вера. Но ведь у них нет машины и Верочка не умеет водить. И вдруг Миша понимает, что за рулем – мужчина, и понимает, что это – любовник жены… Боже, чушь какая , проснулся
Миша, у Верочки ?.. И долго лежал, вспоминая.
Много лет назад, четверть века прошло, он приехал к Верочке в экспедиционную партию неожиданно, сюрприз . Ехать пришлось на край света. Миша никогда не был путешественником, поэтому предстоящее ему расстояние страшило. Одно только и подгоняло: увидеть жену, – они были в разлуке уже два месяца. Партия работала в Средней Азии, в
Заравшанском оазисе, под Бухарой. Чтобы оказаться там, Мише пришлось лететь в Ташкент, потом пересаживаться на автобус до Самарканда. А там предстояла еще одна пересадка… В Ташкенте Мишу обчистили карманники, пока он лицезрел фонтан на площади Навои. Но не начисто, слава Богу, вытащили только те деньги, что были в заднем кармане джинсов: бумажник с документами и основной суммой Миша хранил в сумке, а сумку, перекинутую через левое плечо, тесно прижимал локтем к левому боку.
Он добрался до места расположения партии на закате, когда раскаленная пустыня вот-вот должна была начать остывать. Верочку он нашел почти сразу, на лавочке перед бараком, который некогда служил кошарой для овец и который стоял на берегу грязного арыка. Она обнималась с пожилым человеком, лет за сорок, тесно к нему прижимаясь, время от времени они целовались. Мужчину Миша узнал, виделись в Москве пару раз, это был Верочкин научный руководитель…
Температура так и не падала, но Мише объявили, что его переводят в палату. Наверное, в тесной реанимации его было дольше держать нельзя: конвейер операций двигался не стопорясь… Мишино тело опять погрузили на каталку, опять закатили в лифт и спустили на два этажа.
