Василий Гавриленко - Должность

 Откуда ни возьмись, нагрянули цыганки, но не вокзальные тощие вороны - попрошайки и гадалки, а ядреные, красивые цыганки, сплошь увешанные золотыми побрякушками.

 Они плясали, пели, водили медведя на цепи.

Семен Никитич не выдержал.

«Эх-ма!» - воскликнул он и, вскочив, прошелся по кругу вприсядку. Цыганки радостно завизжали, и Семен Никитич исчез в воронке из золота, цветастых одежд и красивых тел. Мы с Олегом Власычем глядели на бешеную пляску, одобрительно кричали и пили, пили шампанское из стародавних запасов.

 Наконец, Семен Никитич, раскрасневшийся, словно побывавший в солярии, выскочил из воронки и, подбежав к столу, выдул прямо из горла треть бутылки искристого.

 -Не будет ли лишку? – заискивающе поинтересовался Олег Власыч.

-Но-но! – грозно прищурился тигр и снова нырнул в бездну высокосветского разврата.

  Мы с Олегом Власычем, и сами-то едва стоящие на ногах, волокли за руки к «линкольну» поющего непристойные песни Семена Никитича. Весь город, казалось, смотрел на нас и, конечно, завидовал.

 Только к двум часам ночи я вернулся домой, а Олег Власыч и Семен Никитич поехали дальше, может, опять кутить.

 Выпив внизу коктейль «шик», я поднялся к себе. К удивлению моему, Степа не спала, а протирала бронзовые статуи розовой щеткой.  При этом она так изогнулась, что мне вдруг вспомнились и Машка, и женщины в кабинете говорящего затылка, и сегодняшние цыганки.

 Улыбаясь, я подкрался к горничной и обнял ее – крепко, как алкаш фонарный столб.

 Степа взвизгнула, но поняв, что это я, засмеялась.

-Но должна предупредить вас, Сергей Леопольдович, - сказала она ангельским голосом.- Я не совсем женщина.

-То есть как? – изумился я, смеясь и не переставая тискать ее,- Ты мужчина?

-Не совсем,- кокетливо призналась Степа.

-Ничего не понимаю,- пробормотал я,- Ну давай, чего ты ломаешься?

- Я транссексуал.

 В почти смертельном ужасе я отшатнулся. На мгновение представилось, что скрывается под этой милой юбочкой и меня неудержимо, стихийно потянуло в славную столицу независимой прибалтийской республики.

     Глава седьмая Бури небесные, бури земные

  Моисей Ашотович Денг закрутил роман с Адой Серапионовной, собственно, ради денег, однако пока с этим были проблемы. Она с  большим удовольствием получала от молодого черноусого красавца (кстати, такие весьма редки в Денговой породе) причитающееся по части несупружеского долга, а взамен давала ровным счетом ничего.

 Моисей Ашотович не раз уже не столь прозрачно намекал, что надо бы и платить, но Ада Серапионовна, или по-домашнему, Адочка, либо молчала, надув губы, либо сердито и пронзительно кричала. В корпусе дорогого санатория на берегу Черного моря были тонкие стены, и, вне всяких сомнений, люди за этими стенами ушки имели весьма и весьма чуткие.

  Моисей Ашотович больше всего на свете боялся скандалов и грязных слухов и оттого всегда спешил ретироваться на кухню.

 Олимпиада была на носу, и в городке яблоку негде было упасть. По пляжам, рынкам, площадям, просто по улицам с утра до ночи расхаживали иностранцы  - все на одно лицо и одинаково одетые. Даже на стариках – модные шорты, футболки и фарфоровые улыбки от уха до уха. Ада Серапионовна с первого дня невзлюбила их и называла «зажравшимися итальяшками». У нее почему-то все иностранцы были итальянцами.

 Местные жители не разделяли нелюбовь Ады Серапионовны к иностранцам, так как у тех были солидные запасы денег – евро и долларов. Иностранцам можно было что-то продавать, куда-то их возить, стричь, брить, стелить, в конце концов, просто грабить.

  Олимпиада, как уже было сказано, сидела на носу, но не верилось, что она наступит и через сто лет. Моисей Ашотович и Ада Серапионовна бывали неподалеку от так называемых «объектов» и, как бы сказать помягче, объекты слегка напоминали помойки. На помойках этих ковырялись гастарбайтеры и при попытке узнать у них, когда же все будет достроено, смеялись и лопотали по-ненашенски.

 В санатории у моря проживало много волонтеров - они целыми днями валялись на пляже либо пили.

 Аде Серапионовне очень быстро Олимпиада стала костью в горле, и она не упускала случая громко поругать тех, кто устроил этот бардак. Для Моисея Ашотовича такие мгновения были настоящей пыткой – он убегал на балкон и делал там невинное лицо – глядите все, это не я хаю власть!

 Ада Серапионовна выглядывала из окна и кричала:

-Что ты спрятался, гусак?

 Денг уже не один раз думал, как когда-то несчастный Сергей Леопольдович – не убить ли эту вздорную бабу? Но на такой исключительный поступок, что у того, что у другого духу не хватало.

 Море к вечеру из темно-синего медленно перекрашивается в оранжевый цвет. Солнечный луч, словно игла швейной машинки, медленно, но верно прошивает горизонт крупными стежками. С криками носятся чайки – приближается шторм. Золотистые волны с пенными гребнями становятся все крупней, и все яростней набрасываются на притихший берег. Мечется в волнах забытая кем-то шляпа…

 На балконе хлопает постиранное белье, и хозяйка нервно отворяет гремящую дверь. Куда там! Простыня, словно гигантский альбатрос, срывается с прищепок и медленно фланирует в сторону моря. Женщина с тоской смотрит ей вслед.

 На пирсе обыкновенно много рыбаков с длинными кривыми удочками, но сейчас здесь лишь один – самый смелый. Уж не Сантьяго ли его имя? Волны бьют по бетону – ввысь взметаются пенные ошметки, но рыбак смеется – лицо у него состоит из миллиона морщинок – и дышит влажным воздухом.

 Где-то там, за сизым маревом, Турция, – продает пестрые ковры, сладкий шербет, встречает русских туристов, провожает, считает прибыль. За Турцией, наверно, есть и другие страны – Иран, Саудовская Аравия, Египет...  Но сейчас с трудом верится, что существует на свете и сам небольшой курортный городок, в котором так счастливо сошлись зима и лето.

 Ветер клонит к земле пальмы, срывает листья. Натужно гудят электрические провода, стучат дорожные указатели.

 Темнеет быстро, на пирсе уже никого нет, но волны все еще продолжают биться об него, словно желая стереть и самый след человека.

  Аде Серапионовне очень быстро наскучило в олимпийском городке. Здесь, конечно, было тепло и чисто, кормили вкусно, но перед ней никто не дрожал и не заискивал, а чиновничьи жены, как правило, гораздо более честолюбивы, чем их мужья. С какой помпой она входила в театр или в единственный в Ж… бутик – королева бы позавидовала.

 Глядя в окно на бушующую в море грозу, Ада Серапионовна отчетливо поняла, что хочет в родные пенаты.

-Собирайся, Мойка, едем домой…

-То есть как это? – изумился Денг.- Мы же только приехали.

 Его-то как раз в Ж…  совсем не тянуло – там он чувствовал себя словно комар на лягушачьей свадьбе: удушающие сплетни, вздорные слухи, никчемное чванство «отцов города». Он-то думал, что вырвался оттуда навсегда, и вот на тебе!

 -Как хочешь, а я не поеду.

-Что?!

 Крик Ады Серапионовны перекрыл шум моря за окном. Денг скукожился, представляя сотни банок, приставленных к стенам любопытными соседями.

 -Да как ты смеешь, жалкий евреишка!

 Вот это был страшный удар. Глаза Моисея Ашотовича загорелись, подогреваемые горячей южной кровью. Один мудрец (запамятовал его имя), сказал: «Самые противные из людей – это похотливые старикашки и евреи, стесняющиеся своего еврейства». Денг относился ко второй категории.

 Он подскочил к Аде Серапионовне и с наслаждением вцепился в жирное горло.

«Хорошо, что телевизор на всю громкость» - холодно, как какой-нибудь маньяк, подумал Моисей Ашотович, душа любовницу, но тут же вспомнил о милиции, тюрьме, проблемах, сплетнях, в общем, о своей тонкой кишке, и отпустил жертву.

 Ада Серапионовна тяжело села в кресло, хрипло дыша.

 -Адочка, что с тобой? – испугался Денг, заглядывая любовнице в глаза, и тут же получил такой удар по уху, что отлетел к дивану.

-Вот тебе, негодяй!

 Ада Серапионовна нащупала рукой что-то тяжелое – то был утюг, но тут из телевизора объявили:

-Здравствуйте, уважаемые телезрители, вашему вниманию предлагаются политические дебаты Андрея Данииловича Алильханова и Сергея Леопольдовича Антушкина.

-Сирёжик,- ахнула Ада Серапионовна, роняя утюг. Забыв по Денга, она кинулась к экрану, только что не впрыгнув в телевизор, как пловец прыгает в бассейн.