Фредерик Тристан - Во власти дьявола

Я впервые столкнулся с таким любопытным явлением. Наконец кто-то осмелился не лишиться чувств при виде Пурвьанша! Он сам первый и удивился и заключил, что чем упорнее избегает его актриса, тем вернее она признает свой страх попасть в его сети и кончит тем, что уступит соблазну — с тем большим пылом, чем дольше будет сопротивляться. Интересный силлогизм, конечно, но, как оказалось, совершенно ложный. Эта Софи была холодна как мрамор.

И тогда я увидел Ната преобразившимся. Он, всегда такой уверенный в себе, начал сомневаться. О, конечно, это мог заметить только такой постоянный наблюдатель, каким был я! По вечерам после репетиций он тащил меня в какое-нибудь кафе и рассказывал, как прошел день, а потом разговор постепенно сворачивал на мадемуазель Бонэр. Ее контракт на выступления в роли Сильвии из «Игры любви и случая» был закончен. Пурвьанш приходил в экстаз, упоминая о значении масок у Мариво. Он рассказывал о немецком переводе этой пьесы, название которой было изменено на «Mask fьr Mask» — «Маска за маску». Он напоминал о героях этой комедии, рядящихся в чужие одежды, а особенно о том, что, маскируясь, господа и слуги заимствовали друг у друга язык и проговаривались, выдавая себя, хотя и пытались скрыть свое истинное лицо. Он вспоминал, что в своих «Дневниках» Мариво писал, что «настанет пора разоблачения», и поэтому Софи, прячущаяся сейчас за своей маской, в конце концов повторит вслед за Сильвией: «Я устала от этой роли».

Вероятно, он надеялся, что внешность обманчива и что, так же как в пьесе, эта видимая холодность молодой женщины внезапно вызовет у нее — по контрасту — потребность в искренности, и наступит момент, когда ей придется снять маску волка, скрывающую ее лицо. Но как Пурвьанш мог сравнивать эту пару, Доранта и Сильвию, с собой и Софи, которая совсем не стремилась к какому бы то ни было диалогу, хотя бы и в маске? Возможно, правда состояла в том, что актриса скорее всего не испытывала к нему никакого влечения и ее равнодушие вовсе не было показным!

Когда он что-то рассказывал, Софи его не слушала, а тихо беседовала с кем-нибудь в своем уголке. Напрасно он старался подойти к ней поближе, она тут же отворачивалась. Его это задевало, он чувствовал себя униженным тем, что молодая женщина ведет себя с ним таким образом, тем более что со всеми другими она была скорее весела и любезна.

— Да замечает ли она мое присутствие? — раздраженно восклицал он.

Меня же смущало то, что он так явно обнаружил свою слабость, в то время как в моих глазах он всегда представал воплощением неукротимого великолепного героя, разбивающего сердца. Я столько раз видел, как он укрощал других, что просто не мог представить себе его, угодившего в ров со львами, тем более что в роли хищника выступала тонкая и чувствительная девушка, которую я считал безобидным цветком: ведь она так легко сдружилась с Алисой и часто болтала со мной — так мило и естественно.

— Она говорит с тобой обо мне?

Она никогда не говорила о нем, а всегда только о трудных местах своей роли, о своем предстоящем поступлении в Дом Мольера, чем она очень гордилась, но без заносчивости, о своей матери, которую нежно любила. Она была сама простота, какая только может быть доступна женщине; казалось, она собирается спокойно пройти по жизни как по широкой, ровной дороге.

— Как ты думаешь, может, мне стоит силой заставить ее объясниться, почему она так со мной поступает?

Вряд ли я был способен дать ему какой-то совет. Он всегда был в моих глазах сильным человеком, обольстителем, ни разу не испытавшим угрызений совести. Но теперь он имел дело уже не с «блондиночкой», а с феей, к которой даже не мог приблизиться, будто ее защищал невидимый воздушный кокон. Каким таким странным и изощренным оружием она владела, и почему же ни одна другая женщина не смогла применить его до нее?

— Я думаю, — сказала Алиса, — что он влюблен. Влюблен? Пурвьанш — влюблен? Возможно ли это?

Я хорошо помнил, что его никогда не задевала ни одна из женщин, он их просто использовал, как ему было угодно. Словно зачарованные, они повиновались ему, будто по волшебству, неужели теперь настала его очередь быть околдованным? Впрочем, точно для того, чтобы отомстить за себя, почти каждый вечер он отправлялся на улицу Драгон, где и поколачивал бедняжку Марию-Ангелину, которая, к счастью, находила в этом какое-то сладострастное удовольствие. С кем он сражался, поступая таким образом? С каким призраком? Быть может, то было видение его собственной матери? Он признался мне однажды, что она любила его удушающей любовью, но достаточно ли только этой причины, чтобы испытывать такую потребность унижать других?

Как раз в то время я и решился спросить его:

— Если бы Софи Бонэр любила вас, вы поступали бы с ней так же, как с остальными?

Он надолго задумался, а потом ответил:

— Это война, друг мой. Ты властвуешь или подчиняешься.

— Но почему? Возьмем нас с вами, разве мы не друзья, а ведь ни один из нас не старается одержать верх над другим?

— Мы — соратники в битве. Женщина — это дикое животное, которое необходимо обуздать, иначе оно набросится на вас в ярости, чтобы разорвать на куски.

Я возмутился:

— Неужели вы думаете, что Алиса так со мной обходится?

— О, — презрительно произнес он, — вы оба — обыкновенная эктоплазма! Истинная женщина и настоящий мужчина рождены на погибель друг другу. Если бы вы лучше знали жизнь, вы поняли бы, что я говорю правду.

Понятия не имею, откуда он взял подобные мысли. Возможно, со дна своей души, и подозреваю, что к столь странной аберрации сознания его, должно быть, привел какой-то ужасный опыт. Вот почему он жаждал обольстить Софи не для того, чтобы она полюбила его, но для того, чтобы сдалась на милость победителя. Мне пришлось убедиться в том, что им владела безумная потребность властвовать, это было похоже на настоящую манию. Встретив эту молодую женщину, Нат сам сбросил себя с высоты того трона, куда я так наивно его поместил.

Был ли я разочарован этим? Там, где, как я полагал, жила одна сила, я вдруг перестал различать что-либо, кроме слабости. Там, где я привык восхищаться умом, теперь я не встречал ничего, кроме непостижимого умопомешательства. Как я мог позволить ему сделать меня участником этого спектакля, наполненного презрением к окружающим? Разумеется, я был обманут искусством этого человека, искусством, проявлявшимся даже в его движениях, жестах, словах и взрывавшимся на сцене с такой оригинальной силой, которая смущала и провоцировала наше сознание. Но неужели этому искусству необходимо питаться подобными низостями? И я снова начинал замечать, что «Черная комната» — вовсе не откровение свыше, а описание всех наших мерзостей. Ее герои — две жалкие марионетки, которые заикаются и лепечут что-то невразумительное в первом акте, стараясь выразить этим никчемность существования, и та женщина, которая появляется в третьем действии, вмешиваясь в их нелепое бормотание, и оказывается не в силах вырвать у них ни одного любовного вздоха, — делают все возможное, чтобы понравиться той эпохе, слегка искаженным образом которой они являются. Но насколько же больше они — отражение самого автора, который не способен применить свой дар, чтобы осветить свое время, зато умело подталкивает его все дальше и дальше, в глубокую ночь. В отсутствие истинных звезд этот шедевр помогал нам скатиться в трясину.

Теперь я стал лучше понимать, почему Софи отказывалась сотрудничать с Пурвьаншем. Она не принадлежала к миру нечистот, откуда была родом «неожиданная гостья» из третьего акта. Она не желала участвовать в беседах слабоумных клошаров, пусть даже и в фантастической выдумке. Чем лучше мы с Алисой узнавали ее, тем яснее открывалось нам то огромное расстояние, которое разделяло ее и Ната. Они были столь же различны, как огонь и вода. Этому гордецу предстояло вскоре превратиться в костер, пылавший на берегу спокойного тихого озера, в водах которого отражалось вечное синее небо.

XII

В начале августа мы узнали о кончине Даниель Фромантен. Мы пытались избавить ее от наркотической зависимости, но после каждого выхода из больницы она возвращалась к этому злу с ненасытной жаждой смерти.

Сейчас я с печальной ясностью понимал, что, как и болгарка, эта молодая женщина тоже была, хотя и добровольной, но все же жертвой Пурвьанша. Он сбил их с пути — в безысходность, — и единственным выходом для них стало разрушение. Покидая кладбище, я осознал, что похоронил здесь и свою юность, и свою слепую привязанность к этому человеку.

— Нат всегда играл с нами, — сказал я Алисе. — Помнишь, он заставил нас отвернуться от жизни, заперев в своем театре. Мы просиживали там на всех репетициях, будто на торжественной мессе, и причащались иной реальности — более подлинной и глубокой, чем сама жизнь. Он кормил нас отравленной пищей. Мы были пленниками фокусника, затуманившего наш мозг своими иллюзиями.