Фредерик Тристан - Во власти дьявола

Фредерик Тристан

Во власти дьявола

Ум и желания,

извращенные гордыней,

становятся жертвой дьявола.

I

Да, я знал, что этот человек опасен! И однако, стал его приятелем, если не другом. Вот так судьба, выкидывая подобные штуки, играет с нами, устраивая нам неожиданные встречи.

Стоял август. Париж превратился в жаровню. Прохожие исчезли с улиц, переместившись на террасы кафе. Было, наверное, часа три. Я зашел в «Селект» — кафе, где любят встречаться артисты, особенно киношники; это на бульваре Монпарнас, в местечке под названием «Вавен».

Я часто приходил туда, чтобы увидеться с моей тогдашней подружкой. Даниель, как и я, была студенткой и снимала комнатку в нескольких шагах отсюда, на улице Деламбер. Тем не менее я знал, что не встречусь с ней, потому что она уехала на каникулы к тетке, живущей где-то возле Роморантена. Я праздно шатался по кварталу, выгуливая свое мрачное настроение, а когда мне захотелось выпить, толкнул дверь бара, потому что терраса была целиком занята полусонными туристами.

В глубине зала стоял молодой человек с красивым тонким лицом в синей матроске и грубых брюках из черного вельвета, точно он собирался выйти в море. Ему, должно быть, не было и тридцати. Возможно, я бы не сразу его заметил, если б он не отчитывал кого-то, кто держался в тени, — как раз в ту минуту, как я вошел. Тон его был таким резким, грубым и высокомерным, что я даже на мгновение испугался оказаться свидетелем жестокой ссоры. Но нет! Тот, другой, смиренно принимал его отповедь, и вскоре я понял почему. Это была пьяная женщина — одна из тех помятых девиц, которых всегда можно встретить возле вокзалов: они бесцельно блуждают вокруг, топят себя в алкоголе, губят в наркотиках и прочих бесчисленных пороках. В самом деле, что за отношения могли связывать это опустившееся создание и незнакомца с аристократическими чертами лица?

Не в силах побороть свое любопытство, я занял столик неподалеку. Женщина уставилась в свой стакан мутным взором и, кажется, готова была просидеть в прострации до самого вечера, а молодой человек раскрыл и стал листать лежавшую на стуле книгу. Если бы я не слышал раньше его суровую отповедь, то мог бы подумать, что эти двое вообще незнакомы.

Тут произошло еще одно событие: появился некий фанфарон, который торжественно пересек кафе, подошел и поздоровался с моим незнакомцем — настолько комично и театрально, что мне не удалось удержаться от смеха. И говоря по правде, этого он и добивался, поскольку был актером и ломал комедию — как для своего собственного удовольствия, так и работая на публику, — я понял это, как только он заговорил.

— Великолепнейший сир, — продекламировал он, — подмостки, где собрались наши канатоходцы, ждут не дождутся вашего присутствия. Угодно ли вам к нам присоединиться?

— Все уже там? — осведомился молодой человек. — Слушай, займись Альбертой. Она опять нализалась.

Он поднялся и, не обращая внимания на них обоих, удалился кошачьей походкой. Я дождался, пока комедиант позаботился о пьянчужке, а потом покинул свой столик и пошел за ними, будучи уверен, что они должны встретиться с тем, кто, по всей вероятности, был их собратом. Что это было: простое любопытство или меня уже тогда сразу потянуло к нему? Правда, мир театральных кулис всегда таил для меня очарование, как все, что имеет двойственную природу, но ясно, что в тот день я ощутил какой-то особый зов, эхо которого звучало, наверное, большую часть моей юности, — зов, значение которого, приходится признать, я в тот час не понял.

Место, куда они отправились, называлось «Карманным театром» — из-за того, что зрительный зал был совсем крошечным, а площадка подходила только для пьес с участием минимума персонажей. Я уже побывал там несколько месяцев назад вместе с Даниель — на «Человеческом голосе» Кокто. Чтобы добраться до места, надо было свернуть с Монпарнаса и пробираться по узкому проходу между домами, который заканчивался тупиком у входа в театр. И вот, двинувшись туда и шагая вслед за двумя актерами (комедиант поддерживал покачивающуюся женщину), я столкнулся с моим молодым человеком лицом к лицу — он поджидал их, стоя у двери невысокого здания.

— Простите, — сказал я, чтобы скрыть смущение, — я всего лишь хотел узнать программу на сегодняшний вечер…

— Мы готовим новый спектакль, — ответил молодой человек, тряхнув белокурой шевелюрой так, словно это была львиная грива. — Театр, как и все в этом мире, нуждается в реформе. Знаете, это как история о курице и яйце! С чего мы должны начать: с переделки мира или с революционных преобразований в театре, который всегда был только образным отражением этого мира?

— Ну, по этому поводу у меня нет никакого мнения, — откликнулся я, смеясь. — И все же, мне кажется, поставить какую-нибудь пьесу в новом стиле гораздо легче, чем воздвигать баррикады!

— О, зря вы так думаете! — воскликнул он. — Мы здесь импровизируем вовсе не Антонина Арто! Давайте! Входите! Я вам покажу!

Что он собирался мне показать? Я вошел, потому что он мне это предложил. И с этой минуты для меня открылась новая вселенная, куда я проник, сам того не ведая.

II

Его звали Натаниель Пурвьанш. Он просил называть его Натом. Откуда он взялся, никто не знал. Он немного кокетничал, скрывая свое происхождение. Таинственность ему шла, и он этим пользовался. Вероятно, детство он провел в англоязычной стране, потому что изъяснялся он на английском языке так же легко, как на французском. Его можно было бы принять и за скандинава — из-за высокого роста, белокурых волос и бледного полупрозрачного лица. Познания его были огромны. Половину своего времени он проводил за чтением и прекрасно все запоминал, потому что обладал чудесной памятью. Он знал наизусть целые главы из Шекспира. Однако не кичился этим, предпочитая властвовать над своим окружением более тонкими средствами.

Он был режиссером и царил в этом театре, где, несмотря на его молодость, никто и не думал оспаривать у него это место. Прежде всего, потому, что набранные им актеры были еще моложе. А особенно потому, что он принадлежал к тому типу людей, которые увлекают за собой других даже прежде, чем успеют подумать об этом. Пурвьанш владел даром не только завораживать, но и порабощать. Одного его обаяния было для этого, конечно, недостаточно. К нему примешивались еще убежденность и властность, которые, будучи для него абсолютно естественными, стихийно притягивали к нему людей. Вот почему во время репетиций он вертел своими актерами как марионетками, но так хитро и дипломатично, что ему удавалось убедить их, будто они действуют совершенно свободно. Никогда прежде я не знавал тирана, умевшего так притворяться.

Он спал с той самой Альбертой, которую, как и его, я впервые увидел в кафе «Селект». Он нес этот крест, без которого, казалось, уже не мог обходиться. Рядом с ним всегда полно было очаровательных женщин, и вряд ли они стали бы долго сопротивляться его домогательствам, если бы он этого пожелал; но эта жалкая, увядшая бродяжка двадцатью годами старше него была для него чем-то вроде странного декора, ценимого за вычурную неправильность эпохи барокко. Он помыкал ею, оскорблял ее, но ни за что на свете не согласился бы расстаться с ней, с ее похотливой чувственностью. Хуже того! Без конца попрекая ее за то, что она алкоголичка, он позволял ей пить сколько угодно — можно подумать, что в падении своей подружки он находил болезненное наслаждение.

Ну и вид же имела эта парочка! Он с его ангельской красотой и живым умом, и она — чье уродство и посредственность разума и души были столь очевидны, что они, казалось, грызут ее тело изнутри. Я плохо представлял себе ночи любви между этими двумя людьми, должно быть, они были достаточно омерзительны!

И однако, анализируя с течением времени причины, привлекшие меня к Пурвьаншу, приходится сознаться, что странность его связи с Альбертой сыграла здесь определенную роль. Тут была тайна или лучше сказать — бездна, которая меня притягивала, и если теперь я ясно вижу, что это было помрачением рассудка, то в то время, когда мне едва исполнилось двадцать, меня, признаюсь, охватывало чувство чего-то волнующе-обворожительного. Конечно, следовало бы остерегаться человека, чье поведение столь ненормально, но, в конце концов, говорил я себе, личная жизнь Ната и его извращенная любовь — не мое дело. Я все более страстно увлекался его рассуждениями о театре и пьесе «в новом стиле», которую он намеревался поставить.

Не стану долго утомлять читателя теориями Пурвьанша, которые он тогда защищал. Отчасти они были порождены «Театром и его двойником» Антонина Арто, отчасти — работами Ежи Гротовского. Речь шла о том, чтобы акцентировать внимание на колдовской силе искусства, тесно связанной с тревогой и бунтом. Во время тех репетиций, на которых мне довелось присутствовать, работа состояла прежде всего в том, чтобы «освободиться от фабулы ради возвышенности языка чувств» и «придать сцене конкретный объем его мгновенного выражения». В противоположность работам Кокто и Жироду, которым он давал мягкое определение «жеманные», или пьесам Камю и Сартра, называемым им «тяжеловесными», самым важным для него было не выразить какую-то тему или инсценировать миф, а «предоставить возможность персонажам определить их характер путем простых передвижений по пустой сцене».