П. Ёлкин - Тридцать пять родинок
Когда маманя, медленно оглядев зал, снова повернулась к выходу, в дверях уже стояли два сотрудника милиции.
— Вот эти две! *censored*ганят! — гордо поманила милиционеров билетерша и, хотя ошибиться было просто невозможно, для верности показала пальцем.
— Ну, раз уж такое дело, все равно в отделение, — вздохнула маманя, — то и тебе тоже скажу словечко, звезда старая. — Маманя встала на цыпочки, дотянулась до уха билетерши, что-то прошептала ей и пошла навстречу милиционерам: — Забирайте, ребята.
— Так-так, — кивала ей вслед билетерша. — Забирайте! А мы начнем, пожалуй… Все, садитесь, пожалуйста, все на свои места!
Выйдя из зала, маманя остановила милиционеров:
— Пойдемте туда, где есть телефон. Вам срочно надо позвонить, ребята…
Несмотря на рыдания математички, ее заперли в каком-то кабинете вместе с маманей. Однако, когда через десять минут сержант дозвонился куда следовало и отпер дверь, женщины вышли оттуда под ручку, словно подружки. Я скромно сидел на стуле возле двери, сложив руки на коленках, слушал, как где-то наверху вольные половцы вовсю танцуют свои пляски, и мечтал оказаться где-нибудь в Золотой Орде во времена Игоря Святославича. Увидев меня, маманя порылась в сумке, бросила мне номерок и сурово велела дожидаться ее дома, а сама потащила математичку в буфет.
Забрав пальто в раздевалке, я его застегивать не стал, не надел я и шарф. Всю дорогу домой я старательно загребал ногами снег и грыз сосульки, надеясь заработать страшную температуру, однако здоровье меня подвело — я не получил даже насморка.
Но зато по заднице я получил крепко, как только маманя, непривычно пахнущая коньяком и сигаретами, вернулась из театра. В школу я потом не ходил целую неделю, а не был бы отец в Париже, мог бы просидеть дома и целый месяц. Так что тесен-то мир тесен, но Париж все-таки далеко, и это — слава богу.
Про деньги
Помню, как в шестом классе я решил деньги зарабатывать.
На самом деле началось все с одного десятиклассника. Миха Жаров был самым популярным парнем в нашей школе. Огромный, под два метра ростом, добродушный Миха, настоящий медведь, в шестнадцать лет — уже кандидат в мастера спорта по гребле, по нему сохли все девчонки в школе, ему завидовали все пацаны.
И вдруг по школе прокатился слух, что наш кумир, наш герой Миха на зиму устроился работать дворником в своем дворе. На самом деле, конечно, дворником была оформлена его бабка, но именно Миха каждое утро разбрасывал снег. Огромными железными лопатами и ломом он размахивал с такой же легкой непринужденностью, как дети в песочнице машут своими совочками, еще больше накачивая свои огромные плечи, и так уже туго набитые тонно-километрами.
Кого-то другого за такое, наверное, стали бы дразнить, но Михе можно было все.
И у нас в школе как-то сразу круто стало козырять друг перед другом и особенно перед девчонками тем, что ты умеешь зарабатывать.
Не, ну деньги-то для парня — это всегда было важно. Но одно дело, например, играть в трясучку, экономить на школьных завтраках, выпрашивать у мамани полтинник, стырить у отца из бумажника рубль или, когда тебя посылают в магазин за килограммом сметаны, купить всего полкило и заболтать в банку еще пол-литра кефира, сэкономить на этом семьдесят копеек, а потом угощать пирожками одноклассниц. А другое дело, приглашая девчонку в кино, — небрежно обронить: «Я тут зарплату получил, пошли?»
И вот, пока ребята из нашей школы судорожно искали способы зарабатывать деньги, я придумал, что делать!
Буквально полгода назад моя любимая тетка, младшая сестра моей мамани, родила первого ребенка. Роды у нее были довольно поздние, ей было уже за тридцать пять, так что не все там было сахарно, ну и молоко у нее пропало почти сразу.
Чем кормили тогда искусственников? Никаких жидких смесей в Советском Союзе в ту пору и в помине не было, а единственная сухая смесь, продававшаяся в магазинах, была так густо пересыпана сахарным песком, что ее перед разведением обязательно надо было просеивать через мелкие ситечки, продававшиеся где-то в Прибалтике, или часами протирать через капроновые колготки — с полукилограммовой банки этой смеси набиралось граммов двести сахарного песка.
Не знаю, как в других городах, но в Москве для мамаш, у которых пропало молоко, при детских поликлиниках были так называемые молочные кухни. С семи и до десяти утра там по рецепту из поликлиники можно было получить по паре пакетиков специального молока для грудничков, по паре пакетиков кефира и по паре коробочек специального детского творожка. Не просто так получить, а по рецепту, да еще и за деньги, конечно. И вот каждое утро у этих молочных кухонь собирались толпы сонных людей, раскачивающихся на ходу что твои зомби. Беда была в том, что эти молочные кухни работали именно в то самое сладкое утреннее время, когда дети, намотылявшись за ночь, засыпали и молодые родители, надергавшись и осоловев, наконец получали возможность уснуть на часок. Ну, или когда дети только просыпались и начинали мотыляться со свежими силами, то есть дома одних их оставлять было нельзя, а одевать и тащить с собой на мороз, перетаптываться в очереди было невыносимо тяжело. Кухня работала до десяти, но уже к восьми часам рядом со входом собиралась толпа родителей, которые в этом месяце не смогли получить в поликлинике рецепт, и где-то в полдесятого все остатки молока, кефира и творога работницы кухни толкали им по завышенной спеццене, под предлогом того, что срок хранения у продуктов очень маленький. Так что опаздывать было нельзя.
И вот, походив в эту кухню для своей тетки, покрутившись среди осоловевших молодых родителей, я понял, что надо делать. Я начал предлагать самым невыспавшимся бегать на молочную кухню за них. Стандартная пайка на одного ребенка обходилась примерно в 90 копеек в день, лишние 10 копеек все равно погоды никому не делали, а я, набрав пятнадцать клиентов, уже через неделю рубил по полтора рубля в день.
Понятно, что сумки таскать приходилось тяжелые, нужно было рано утром мотаться по всему нашему району, но законные полтора рубля в день этого стоили.
Был у меня еще один дополнительный бонус — когда я звонил в дверь, мне почти всегда открывали молодые мамашки. Видимо, они вскакивали с кровати, а после моего ухода отправлялись досыпать, так что обычно они были одеты в небрежно накинутый халатик или просто появлялись в дверях, набросив какой-нибудь платок на ночнушку, все такие заспанные, все такие теплые, что мое молодое мужчинство просто-таки взлетало. Тем более что у меня перед глазами постоянно были неоспоримые доказательства того, что они трахаются — ведь не от святого же духа они родили, и вечерами я сладко вспоминал, как эти женщины выходили мне навстречу, и представлял, как когда-нибудь, когда подрасту, я какой-нибудь женщине принесу молоко и она скажет мне: «Проходи!»
В том, что я буду заниматься этим делом, даже когда подрасту, я не сомневался. Я копил деньги на велосипед, с велосипедом я смогу набрать и тридцать, и сорок клиентов. Да что там сорок. Я готов был забить на школу и постоянно подсчитывал на ходу: шестьдесят клиентов — шесть рублей в день, сто восемьдесят в месяц. Восемьдесят клиентов — восемь рублей в день, двести сорок в месяц! Какая на фиг школа!
Кончилась моя работа примерно через полтора месяца. Мои походы страшно раздражали тех, кто часами толпился возле входа. Когда я выползал из дверей, сгибаясь под тяжестью сумок, им казалось, что я обираю их, уношу то, что могло бы достаться им, если бы люди с рецептами не пришли или опоздали. Короче, кто-то из этих обездоленных нажаловался в поликлинику, и на входе появилось объявление, что больше двух рецептов в одни руки отоваривать нельзя. Я пробовал занимать очередь снова и снова, но тетки из кухни злорадно отправляли меня куда подальше, да и, отстаивая очередь по нескольку раз, я опаздывал в школу — тут уже возмутилась маманя и положила окончательный конец моему бизнесу, мол: «Зачем тебе деньги? Чего тебе не хватает? У тебя все есть!» Как я мог ей объяснить, что мне не хватало именно ощущения не выпрошенных, а заработанных денег.
Ну и, конечно, теплых заспанных женщин, открывающих мне двери в одних ночнушках…
Про 9 Мая
Когда ты школьник, каждый, тем более благопристойный, с точки зрения родителей, повод вырваться куда-нибудь из дому — на вес золота. Для моих одноклассников, измученных надзором со стороны учителей и родителей, три года подряд это был праздник 9 Мая.
В седьмом классе, в самом конце мая, под какую-то годовщину со дня рождения героя войны, имя которого с честью носила наша пионерская дружина, на паре «икарусов» нас свозили в поселок недалеко от станции Монино, откуда родом был тот орел-танкист. Мы в почетном карауле угрюмо постояли возле памятника танкисту во дворе школы, воспитавшей героя, промаршировали под барабаны от школы к дому, в котором родился орел, и там, развернув знамя дружины, дали торжественную клятву всему сбежавшемуся посмотреть на малолетних московских придурков поселку быть такими же, как орел (при этом пара бабулек, еще помнивших безусую, но, несомненно, лихую юность будущего танкиста, испуганно перекрестились: «Свят-свят!»). Потом нас отпустили ненадолго побегать в окрестностях деревни (я так думаю, чтобы приехавшие с нами директор, классные руководители и старшая пионервожатая могли спокойно выпить с дружным коллективом сельской школы). Часа через три, созвав хриплыми гудками все еще остолбенело жмущихся друг к другу пионеров, автобусы отправились обратно в Москву.
