Юлия Винер - Место для жизни. Квартирные рассказы
И дообъяснялся до того, что пришлось уйти. Остальные работники мастерской заявили, что не могут работать в его присутствии. Уйти было не жаль, эти люди и их самонадеянная бездарность ему опротивели, но не стало денег. Дирк написал отцу, отец ответил, что денег нет. Мне не на что жить, продай какую-нибудь картину, написал ему Дирк, у отца за годы работы с художниками скопилась небольшая, но хорошая коллекция. Жди, ответил отец, умру – получишь все, а не на что жить – возвращайся домой.
Домой! Куда – домой? Это означало лишь – туда, где сейчас работал и жил в гостинице отец. Никакого дома у Дирка там не было. И нигде не было. А тут – был!
Как ни смешно, но именно тут, в этой неуютной и чужой стране, у
Дирка появился свой дом. Его снял еще отец, пока работал здесь, не дом, конечно, а скромную, но приятную квартиру при греческой церкви в восточной, арабской части Иерусалима. Дирк старательно ее устроил по своему вкусу – наконец-то ему удалось сделать что-то по своему вкусу! – и впервые в жизни почувствовал себя в ней дома. Это было замечательное чувство, и оставить его, как советовал непонимающий
Рифат, Дирк ни за что не хотел.
Но денег не было, и работы не было, и отец обещания не выполнял, не умирал. На черную работу Дирк, разумеется, пойти не мог, а на приличную теперь, когда он перестал быть приглашенным иностранным специалистом, без разрешения не брали. За квартиру свою Дирк не беспокоился, безмозглый поп-киприот, содержатель церкви, проникся почему-то необычайным уважением к его отцу, когда тот здесь жил, и теперь терпеливо переносил неплательщика сына. Но телефон ему уже отключили, грозились отключить и электричество, а там и воду. Он задолжал во всех ближних лавках, ему отказывались продавать еду в кредит.
Выход, правда, был, и очень простой. По матери-еврейке Дирк имел право не сходя с места превратиться в израильского гражданина и сразу получить кое-какие деньги, льготы и привилегии. Но это означало окончательно превратиться в еврея, притом в здешнего еврея, все существо Дирка противилось этому.
Тем более что к тому времени Дирк уже познакомился с Рифатом. Тот привел его к себе домой, познакомил с родителями, и Дирк впервые за много месяцев как следует поел свежей домашней пищи, непривычной, но очень вкусной. Мягкий и сдержанный, Рифат смотрел Дирку в рот, почтительно выслушивал его рассуждения о политике и о людях и никогда ему не возражал. И если, что случалось нередко, Дирка заносило и он начинал рассказывать о вещах, которых и не было никогда, – сам он называл это «мои обдуманные догадки», другие же, непонимающие, обычно считали это просто враньем, – Рифат никогда не выражал никаких сомнений. И очень скоро он, наряду с квартирой, стал самой крепкой нитью, привязывавшей Дирка именно к этому месту.
До сих пор у Дирка не было друзей, опять же, считал Дирк, из-за отца, из-за их кочевой жизни. И еще из-за того, что люди, все равно в какой стране, как-то странно вели себя с Дирком. Сперва они вроде бы и не против были с ним подружиться, но, пообщавшись раз-другой, почему-то начинали уклоняться и исчезали из поля зрения. А ведь он был и словоохотлив, и немало повидал, и в жизни понимал уж наверняка не меньше, чем другие, особенно здешние, израильтяне. Эти вообще, они просто не умели и не хотели оказать человеку должного уважения.
А с Рифатом все было просто и легко. Познакомились они, как думал
Дирк, случайно, в очереди на почте, но и позже, когда он понял, что знакомство было не случайное, что Рифат намерен его использовать, это его не оскорбило, а, наоборот, польстило, вот где его и его мастерство оценили по достоинству. И это мастерство будет употреблено для достойной цели, не для каких-то никому не нужных картин, а для настоящего дела. Что, папа, съел? – мысленно злорадствовал Дирк. Сунул меня в Израиль, думал сделать из меня еврея, а вот и не вышло по-твоему! Мы теперь вместе с Рифатом пошлем твой Израиль куда подальше!
Он стал учить двух молодых способных графиков-палестинцев тонкостям своего мастерства и, догадываясь, что для их целей знает и умеет недостаточно, прилежно учился и сам. Их первые опыты производства документов были пока не вполне удачны, но качество улучшалось с каждым днем. У него был свой дом, интересная работа и люди, которые всячески показывали, что ценят его и уважают, и Дирк был почти счастлив.
Почти, потому что денег по-прежнему не было. Ученики приносили ему домашнюю еду, иногда сигареты или бутылку дешевого бренди, Рифат давал немного денег, но много дать не мог, то крыло освободительного движения, к которому он принадлежал, было очень небогато. И он почему-то все настойчивее советовал переселиться в западную часть города, и иногда Дирк ловил в его глазах выражение, которое можно было бы принять за жалость, если бы Дирк не знал, что так у добродушного Рифата выглядит преклонение и уважение. А тем временем и священник начал намекать, что подаст в суд за многолетнюю неуплату.
Отцу писать было бесполезно, но Дирк знал, что в Иерусалиме, где-то в центре, у него есть родственница по матери, какая-то старая многоюродная тетка по имени Хана. Это, надо сказать, всегда удивляло
Дирка: принято было считать, что вся семья матери погибла в
Катастрофе, однако, куда бы они с отцом ни приезжали, везде непременно обнаруживались какие-нибудь ее родственники, очень отдаленные, правда, но сколько их! И отец непременно всех их отыскивал и тащил к ним Дирка. Теперь, поговорив пару раз на эту тему с Рифатом, Дирк вполне уверился в том, о чем давно подозревал, что вся эта теория насчет Катастрофы сильно преувеличена, а может, и выдумана вообще. Правда, родители матери, ее деды и бабки и все ее сестры и братья действительно погибли, но ведь в войне много кто погиб, не одни только евреи.
И тетку эту он знать не хотел, хотя отец где-то оставил записку с телефоном и адресом. Но очень уж сильно подпирало. А вдруг богатая?
Вдруг одинокая, вдруг захочет приласкать и осчастливить
«племянничка». К тому же, отец говорил, здешняя уроженка, может, влиятельная – вот смеху будет, если Дирку удастся воспользоваться ее влиянием на благо движения!
И Дирк решил съездить к ней. Позвонил, откликнулась приветливо, сказала, приходи обедать.
По дороге он заготовил «легенду» – не станет же он излагать старухе истинное положение вещей. Нет, он приехал недавно, один, с тем, чтобы имигрировать по всем правилам, но вечно какие-то заморочки, тянут и тянут, бюрократия здесь, сама знаешь. Снял жилье, где отец снимал в свое время (некоторую долю истины всегда полезно), там дешевле, но жить среди арабов неприятно и опасно (тут Дирк ухмыльнулся про себя). Между тем деньги кончились, а на работу не берут, и языка не знаю, а учиться пойти тоже не могу, пока не настоящий иммигрант. (После стольких лет в этой стране Дирк не знал, да и не хотел знать здешнего языка, всего десяток-другой слов; с арабами кое-как хватало английского. Попробовал было учить арабский, но Рифат сказал – брось, не трать зря времени, и Дирк с облегчением бросил.)
Что еще? Дирк знал и ненавидел эту липучую еврейскую родственность, тетушка непременно станет расспрашивать, особенно про мать, которую
Дирк совсем не помнил, а что рассказывал отец, чаще всего пропускал мимо ушей. Он выловил из памяти два-три полурасслушанных эпизода из совместной жизни родителей, для красоты присочинил еще драматическую историю о том, как мать спасала его от взбесившейся верховой лошади в лондонском парке. Да, и непременно вставить между прочим, что отец вынужден содержать тяжело больного брата с семьей (брат был отменного здоровья и гораздо богаче отца), поэтому он, Дирк, и не может обратиться к нему за помощью.
Ну, вроде готов.
Дирк сошел с автобуса, проверил по записке адрес и подошел к подъезду.
Здесь его ждало первое разочарование. Подъезд, да и весь дом, был такой, что вряд ли в нем могла жить его богатая старая тетка.
Заросший многолетней бурой копотью фасад с более светлыми проплешинами там и сям, следами давних попыток его очистить, убогие балкончики, облепленные кривыми вывесками и рваными рекламными плакатами, какие-то тряпки с лозунгами, оставшиеся еще со времен позапрошлых выборов… И это в самом центре их еврейского города!
А уж подъезд – Дирк едва не повернул обратно. В подъезде скверно пахло, на выщербленных ступеньках валялись окурки, рваные конверты, пластиковые стаканчики из-под кофе и огрызки круассанов, оставленные клиентами соседней булочной-кондитерской. Кое-где были разлиты лужицы этого кофе, а может, и еще чего похуже. Брезгливо ступая на носки и задерживая дыхание, Дирк поднялся на третий этаж, нашел дверь с именем тетки. И тут уж окончательно решил уходить. Дверь, видимо, сохранилась со времен постройки дома – грязно-белая, щелястая, с мутным и треснутым рифленым стеклом наверху. Самая скверная дверь на площадке, у других все же были поновее и получше.
