Аврахам Суцкевер - Зеленый аквариум

Вдруг занавеска раздвигается, и мои губы оказываются как раз напротив губ Гликеле. Между нами только тонкое стекло. Миг — и рама раскрывается, моя левая рука забывает о переломе, и то ли она, то ли Гликеле помогают моей правой руке перетащить меня через подоконник.

На стуле за кроваткой висит голубой сарафан Гликеле в красных крапинках, похожих на ягоды, — хоть глотай. Она сама одета в мерцающую ночную рубаху, точно в ту бриллиантовую волну, с которой она выбегает из реки. Налюбовавшись вдосталь Гликеле, я беру ее за руку и спрашиваю:

— А как ты узнала, что я дежурю под твоим окном?

— Надо быть глухой, чтоб не расслышать, как барабанит твое сердце, — отвечает она.

А я слышу, как стучат наши сердца, словно двое часов на противоположных стенах, скованные общими цепями. Когда первые вызванивают: «тик», вторые согласно отвечают: «так». Но вот одни часы останавливаются, видимо, мои, и мне слышны только ее, которые не столько стучат, сколько удаляются в тишину, предвещающую слезы.

Мне приходит на ум, что стряслась беда с бабушкой Цвеклой. Но прежде чем тревога облекается в слова, из-за тонкой стенки доносится голос бабушки. Это она говорит со сна, рассказывает кому-то во сне о Вилие, когда та была еще лесом, а бабушка — девочкой и ходила собирать землянику.

Холодная ручка Гликеле все еще в моей правой руке и нисколько не теплеет. Теперь я вижу, что пол посыпан свежими опилками. Мне представляется, здесь выпал снег, и оттого так холодны ее руки. А на освещенном снегу — что это? Изорванные банкноты, злоты. Снежная гладь усеяна обрывками денег. Гуляка их растерял, что ли? Странное дело: деньги разодраны, измельчены так, что едва ли можно опознать изображения орлов и героев. Гликеле вырывает свою руку и забивается в угол кровати:

— Не нужна мне его подачка! Пусть миллионы пришлет, им будет такой же конец. Думаешь, он уехал в Ворнян, чтобы больше зарабатывать? Как бы не так. Жениться он уехал! Пойду белье стирать, детей нянчить и честно зарабатывать себе на хлеб! Нет для меня этих разных «цох-мох», мама — одна! И если отец прикатит с другой — зеленым веником выгоню ее из дому — —

Следующие за этим фразы прерывисты и объединяются только слезами. Мне все же удается воссоздать картину происшедшего: Гликеле нашла под подушкой бабушки Цвеклы письмецо отца о том, что он попал как сыр в масло. Женщина, с которой ему суждено идти под хуппу, — из весьма знатных и много выше его родом. И если Всевышний поможет, то он, то есть реб Эля, прибудет на Швуес[17] и привезет с собой свою с иголочки новую половину.

Покамест еще только канун Лаг-Боймер[18]. До Швуес достаточно времени, чтоб подготовиться к сражению. Пусть отсохнет моя сломанная рука, если я допущу, чтоб моя Гликеле стирала белье или нянчила чужих детей. Еще небо на землю не обрушилось. У меня она голодать не будет. Я прежде всего как бы одолжу ей свое состояние: пять долларов, которые прислал мне богатый дядя из Америки. Затем я продам свои часы — подарок к Бар-Мицве[19] (маме скажу, что потерял), а деньги отдам Гликеле, и ей хватит на полгода жизни; а там я пойду работать и заработки буду отдавать сиротке. Все равно мне надоели мои школьные учителя. Преподаватель иврита, да простит он меня, остолоп, еле выдавливает из себя каждое слово — между одним его словом и другим может проехать воз с сеном; учитель арифметики — злюка и убогий, совсем маленького роста, и ученики прозывают его коротышкой; а того, что обучает польскому, галицийца, дети зовут мачтой, и никто не знает, есть ли у него еще и другое имя. Жаль мне только учителя в синих очках. Как раз его я люблю. Он единственный, у кого ума больше, чем у учеников. Я, в частности, восхищаюсь тем, что он знает имена звезд.

То, что я без колебаний принял сторону Гликеле, и мое сочувствие облегчают ее боль. Снова глаза ее лучатся розовым птицемлечником, а на носике выскакивают веснушки — на одну больше, чем в прошлом году.

Да, колесико счастья повернулось удачно, и я выигрываю целое сокровище: Гликеле снова Гликеле, и она обрадована моим решением выбраться с нею из города на весь Лаг-Боймер. Как раз приехала в гости дальняя родственница из Гайдуцишка, аптекарша, а с нею дом стал полон запахов валерианы, ромашки и чего-то такого, чем пахнет от зубного врача. Правда, услыхав, что реб Эля режет курей в Ворняне, аптекарша сильно поморщилась. Но все же она останется здесь до исхода Лаг-Боймер, а затем подумает, как быть ей дальше. Итак, есть кому следить за бабушкой Цвеклой, и теперь мы свободны и вольны. Моя левая рука тоже к сроку стала здоровой. С нее сшелушился гипс, и — конец свирепой щекотке.

Я обращаюсь к Гликеле:

— Где бы тебе хотелось провести Лаг-Боймер, в Закретском лесу, у Зеленого озера или в Вереке?

Гликеле морщит мордочку, и девичья складка, которую я примечаю впервые, ложится от чуть белесого пушка у волос над ее высоким лбом до веснушек на носике:

— В Закретском лесу слишком много ворон, Зеленое озеро еще не отцвело, и поэтому в нем нельзя купаться. Так пусть будет в Вереке. Лес там и молодой и густой. И весь истекает теплой смолой.

— Ты права, Гликеле, у нас одни и те же соображения. Мы возьмем с собой один из ножей твоего отца, и я там вырежу две палочки — тебе и себе.

Гликеле так рада нашей завтрашней прогулке, что не догадывается даже спросить, почему я должен вырезать палочки ножом резника, а не обыкновенным ножиком.

Костром у Вилии встречают дети моей улицы Лаг-Боймер. Огонь этого костра такого рода, что не гаснет в воде. От него заводятся в реке золотые рыбки.

Костер разбрызгивает Лаг-Боймер по напуганным окнам.

Настает пора, когда Гликеле выполняет мое неразумное желание и карабкается по перекладинам лестницы, чтоб достать для предстоящей прогулки нож, спрятанный между печью и потолочной балкой. Я стою внизу, Гликеле — наверху, и я держу обеими руками лестницу, чтоб она не скользила и чтоб Гликеле, упаси Боже, не упала. Пальцы одной из босых ног Гликеле вплывают в мой раскрытый рот, и мне жаль выронить их сладкий мед. Чем дольше я насыщаюсь их сладостью, тем острее мой голод.

— Какой нож снять, для скотины или для птицы? — слышу я над собой голосок Гликеле, сдавленный до шепота, чтобы бабушка Цвекла и аптекарша из Гайдуцишка не услышали в другой комнате сквозь тонкую стенку.

— Достаточно и такого, что для птицы, — отвечаю я вроде бы спокойно и в то же время чувствую, как по позвоночнику прыгают иголочки. И я еле дожидаюсь того мига, когда Гликеле благополучно спускается с лестницы.

В молодом густом сосновом лесу, что истекает ручейками смолы, лето тоже юное и сочное. Светло-белес, пенист и застенчив курчавый мох, солнце и тени играют в прятки. Деревья светятся изнутри. Их корни пьют под землей зеленый огонь, и стволы излучают свет.

Тихо. Гликеле первая опускается на мох и достает из мешочка черный хлеб с творогом для нас обоих. Люблю смотреть, как ее щечки мерно и с наслаждением движутся. Я только ревную к хлебу, который девушка целует и глотает с таким аппетитом.

Среди зелени, на известковом камне, прямо напротив нас, ни с того ни с сего вдруг появляется ящеричка с шейкой, раздувшейся мешочком, и с бриллиантовой головкой. А может быть, мы с Гликеле в раю, и это не ящерица, а тот самый лукавый змий, и он нас уговорит съесть запретный плод?

— Послушай, как стучит мое сердце, — берет Гликеле мою левую руку, которую только-только высвободили из гипсового заточения, и доверчиво прикладывает к теплому гнезду с острым клювиком.

Я не только слышу биение ее невинного сердечка, я даже улавливаю, как возвращается эхо. И жаркие струйки смолы молодого густого леса вливаются в мои жилы.

Во всем виновата ящеричка. Прилипла к белому камню и все время бросает на нас колдовские взгляды. На земле лежит прутик, и я пробую им стегануть ее: давай, мол, без этих босяцких штучек, катись-ка! Да где там! Она прикидывается мертвой. И тогда мне приходит на ум: жаль, что нет у меня палки. Хорошего удара боится даже нечистый.

И в этом-то и заключался замысел ящерицы. Едва я подумал о палке, как тут же вспомнил и о ноже в черном футляре, который Гликеле достала по моей просьбе из укрытия над вьюшкой, чтоб я вырезал палочки для нас обоих.

До этого я так и не видел ножа. Как Гликеле сняла его — в продолговатом черном футляре, — так и принесла в лес.

Когда я раскрыл футляр, между деревьями что-то рухнуло, как если бы тишина провалилась в яму: голубая речушка в фиолетовых берегах переливается на моей ладони. Я слышу «Ой!», но не знаю, от меня оно исходит или от Гликеле.

Грешен! Грешен! Это я в сосновом лесу снял покров с обнаженной тайны, заточенной в футляр. И лишь только откроется она живому глазу — хоть гору навали на нее потом, все равно уже не скрыть.