Денис Драгунский - Ночник. 365 микроновелл
Узнаваемые лица. Все красиво одеты, причесаны-накрашены, мужчины тоже подгримированы, как перед телесъемкой. Улыбаются, руками делают вежливые приглашающие жесты. Указывают на полки с товарами. Очевидно, это такая рекламная акция. Кругом плакаты: «Купите шампунь у Насти Кругликовой!», «Владимир Брумберг расфасует вам мандарины!» Еще какие-то фамилии. Громкоговорители орут то же самое. Что-то про «незабываемый вечер в нашем супермаркете». Но к знаменитостям никто не подходит. Покупатели стараются обойти их стороной, и я тоже.
Сердца из мяса
Именно так: не коровьи или там свиные сердца, а куски мяса, вырезанные в форме сердечка, в форме червового туза. Мы – какая-то большая компания малознакомых мне людей, – мы их едим, обжаривая на сковороде. Мясо очень хорошее, мягчайшая вырезка.
Но все это не просто так. Нужно часть мяса отдать людям, которые останутся здесь, а часть надо взять с собой и убежать. Об этом спор: кому будет тяжелее и кому нужнее еда – тем, кто останется здесь, или тем, кто убегает? Кто рискует сильнее? Остающиеся говорят, что здесь не будет еды, как минимум, неделю, а то и больше. А может быть, вовсе не будет. А убегающие говорят, что неизвестно, найдут ли они еду в первые дни своего путешествия. И вообще неизвестно, что с ними будет.
Мы все, мужчины и женщины, сидим за большим деревянным столом и делим это мясо. Не только словами, но прямо ножами режем большие пласты: это нам, это вам…
Дело происходит то ли в маленьком доме отдыха в первые дни войны, то ли в тюрьме, которую покинула охрана, но сама тюрьма в безлюдном далеком краю, и бежать некуда. То ли в приюте для эмигрантов посреди чужой страны.
Врач
Большая шумная улица. Много народу. Коляска с ребенком. Ребенку плохо, его мама мечется в толпе, хватает всех за руки, кричит: «Помогите! Здесь есть врач?»
Толпа становится гуще. Врача находят, врач прибегает, протискивается к коляске. У ребенка начинается рвота, сумка врача оказывается испачканной. Врач возмущается и хочет уйти, ругая маму ребенка. Посторонняя женщина по имени Марина пытается врача задержать.
Врач – худая обидчивая женщина. Между нею и Мариной начинается перепалка. «Как вам не стыдно, вы же врач!» – кричит Марина. «Пусть она научится следить за ребенком!» – кричит врач. Толпа сдвигается, и я уже не вижу, чем дело кончилось.
Игрушка
Город-азбука. Смотрю на него сверху. Квартал «А», квартал «Б».
Непонятно, игрушечный город или настоящий.
«Чайка»
Мой автомобиль стоит посреди двора. То есть он не мой, вдобавок я вообще не умею водить, но я за него отвечаю.
Нужно его чуть-чуть сдвинуть с места, буквально на полметра продвинуть вперед. Пытаюсь толкнуть его руками. Не получается – он стоит на передаче.
Отпираю дверцу, сажусь за руль, выжимаю сцепление, ставлю на нейтралку – и тут он начинает двигаться.
Жму на тормоз. Он всё равно едет. Жму сильнее. Останавливается, но не окончательно. Двигается едва-едва, чуть-чуть.
Во дворе шумно. Кругом паркуются другие машины, и еще канаву роют, вскрывают асфальт. Стучат отбойные молотки. И я не могу из-за этого шума понять, работает ли мотор моей машины.
Так продолжается очень долго. Кругом во дворе теснота, люди ходят, машины едут.
Передо мной разворачивается старая «чайка» с деревянным кузовом-универсалом. «Чайка-пикап», как сказали бы в мои детские годы. Были тогда такие «москвичи-пикапы», деревянный кузов был в светлую клетку: темная фанера и бежевые рейки.
Но «чаек» таких не было, я это даже во сне понимаю и удивляюсь, и смеюсь.
Возвращение
Я схожу с поезда на вокзале. Спускаюсь в метро. Теперь в метро новые талоны, их нужно покупать не в кассах, а в автоматах. Автоматы стоят в округлых прозрачных помещениях, туда надо зайти – мне кто-то объясняет, – зайти, опустить в прорезь рубль и получить талон.
– Как? – спрашиваю я. – Рубль?
– Да, рубль. Одна поездка – рубль.
– Что, метро так подешевело?
– Нет, деньги другие.
Боже. Что же делать? Осматриваюсь. Вижу обменный пункт в углу вестибюля. Протягиваю в окошечко деньги, даже не понимаю точно, какой курс. Получаю несколько новеньких рублей.
Иду за билетом. В помещение, где стоит билетный автомат, надо входить строго по одному, там особый турникет. Передо мной – две дамы. Сначала одна долго возится у автомата, потом другая.
Я зеваю, я устал с дороги, я хочу приехать домой и завалиться спать.
Вдруг у меня звонит мобильник. Я радостно кричу:
– Алло! Привет! Как хорошо, что ты звонишь! Я уже здесь! В метро!
Знакомый голос говорит, что я рано приехал. Что у меня нет ключей от двери, и поэтому я не смогу войти.
И что вообще я приехал не туда.
Девочка
Маленький, совсем маленький ребенок, крошечная девочка, просыпается в детской кроватке.
Я улыбаюсь, начинаю агукать, говорю:
– А вот сейчас мы наденем ползуночки…
Ребенок говорит:
– Папа! Хватит сюсюкать! Я сама оденусь.
Говорит совершенно взрослым голосом. Берет с детской прикроватной тумбочки крохотную, но совершенно взрослую одежду.
– Папа, – говорит она. – Выйди, я оденусь.
Выхожу, стою под дверью и думаю: но это не Ира. Или все-таки Ира?
Дорофеев и небеса
Приснился готовый рассказ. Рассказ про сон. То есть сон про сон.
Приснилось синее небо и человек по фамилии Дорофеев.
Дорофеев сидел на кровати в гостиничном номере и старался не смотреть, как его жена переодевается, чтобы идти купаться. Но все равно смотрел. Она была еще довольно молодая, тридцать восемь лет. Она сняла трусики и стала натягивать бикини. Она еще не успела загореть, они приехали только вчера, и попа у нее была еще совсем белая. Довольно красивая, кстати.
Дорофеев удивился, что смотрит на нее как будто через стекло. Как будто это посторонняя тетка с голой белой попой.
«Жена, – подумал Дорофеев. – Женщина. Жребий. Жизнь».
Он удивился, что всё получается на букву «ж». И продолжал в уме:
«Жара. Жалюзи. Жуть».
– Полотенце взял? – спросила жена, обернувшись.
Дорофеев кивнул и вдруг вспомнил три вещи.
Он знает турецкий язык: окончил МГИМО.
Он отлично ныряет: первый разряд по плаванию.
В детстве делали операцию по поводу фимоза: отрезали крайнюю плоть.
Все сходилось.
Поэтому он сильно нырнул и поплыл от берега.
Вынырнул далеко-далеко, у маленького острова.
Выбрался на берег. Лег на камни. К нему подошел мальчик. Дорофеев по-турецки попросил воды. Мальчик принес глиняную чашку. Мальчик был слабоумный. Он жил на этом острове с глухонемой бабкой и слепым дедом. Мать у него умерла, а отец утонул. Мальчик решил, что Дорофеев – это его отец, который выплыл.
Дорофеев остался жить с ними. Он ловил рыбу и жарил на костре, на черной шершавой сковороде. Доил козу и делал сыр. Отжимал масло из оливок. Сидел на берегу, босой, худой и бородатый, и медленно думал на букву «ж»:
«Жажда. Жалость. Желтизна».
Мысли жужжали, как шмели. Потом улетали, и в голове оставалась волшебная пустота старого винного кувшина.
Дорофеев запрокидывал голову и глядел в небеса. Синие и глянцевые, как на рекламном плакате в офисе туристической фирмы.
– Ну что, берем? – сказала жена. – Давай решайся, хорошие ведь путевки. И недорого вроде.
– А? – очнулся Дорофеев. – Нет, нет. Лучше в Египет.
< Я уже напечатал этот рассказ, но вот захотелось его повторить. >
Окна
Через кривые каплевидные окна вижу сельскую улицу.
Белая стена, и в ней много окон.
Непонятно, что это за дом, в котором я сижу посреди пустой комнаты.
То ли лачуга, то ли какой-то суперавангард.
Дельфины
Приснилось кафе в Саратове на берегу Волги.
Берег некрасивый, близко от грузового порта. Баржи, буксиры.
Вдруг вижу: дельфины прыгают из воды по четыре.
Синхронно. Такая забава для публики. Люди смеются и бросают им монетки и объедки. Вода грязная, с нефтяными пятнами. «Как они только живут в такой воде?» – думаю я. «Они привыкли», – говорит кто-то.
Пуговица
В больнице играет самодеятельный джаз.
Певец и гитарист – полноватый мужчина в круглых очках. Отчасти негр. То есть не по-настоящему чернокожий, а полукровка, наверное. Или на четверть. Толстогубый и курчавый, смуглый. Я узнаю в нем знаменитого музыканта. Я никак не могу понять – или это знаменитый музыкант попал в больницу, или же я стал свидетелем того, как он становится знаменитым музыкантом, играя в самодеятельном больничном джазе.
Подхожу к нему поближе.
Вдруг у меня отрывается и падает на пол пуговица от пиджака. То есть не от пиджака, а от моей куртки, в которой я наяву хожу по улице. Подбираю пуговицу, кладу ее в карман.
Я хочу проверить, не потерялась ли эта пуговица.
Просыпаюсь, встаю с кровати, иду в прихожую, смотрю – а куртка-то моя на молниях, нет у нее никаких пуговиц вообще.
