Норберт Гштрайн - Британец
― Спишь? — спросил Бледный.
Ответа не последовало; и, через минуту:
― Тебя спрашивают — спишь или нет?
И Меченый:
― Нет.
Затем были слышны только кашель, храп и шорохи — кто-то вставал и, перебираясь через тела спящих, брел к выходу, где его встречал солдат с примкнутым штыком и вел в уборную, и еще раздавался какой-то совсем тихий свист непонятно откуда, и ты снова услышал топот сапог по лестнице и грохочущий стук в дверь и потом тишину, такую тишину, что ты не удивился бы, узнав, что все часы в доме в ту минуту вдруг остановились.
Ты снова услышал приказ, в котором, несмотря на угрожающий тон, слышалось что-то вроде просьбы, какая-то неуверенность, словно его отдал мальчишка, не привыкший командовать, — какой-то надлом, сиплость, с тех пор застрявшие в твоей памяти:
― Открывай!
И твоя мать, уже ждавшая:
― Кто это?
В ответ:
― Открывай!
И она:
― Скажите, кто!
Тут дело пошло по-другому:
― Кончай волынку тянуть, сука паршивая! Открывай, не то вышибем дверь, тогда узнаешь, кто!
Зазвонил телефон, по лицу матери ты понял — она думает о звонившей анонимно женщине, которая донимала вот уже несколько недель, о ее угрозах, всегда одинаковых, и когда телефон замолчал — мать не сняла трубку, — снова раздался стук в дверь, гулкие удары, громыхавшие на весь дом, и тебя все сверлила неотвязная мысль: ведь может быть, что пришел кто-то другой? Ну, разумеется, ваш ангел-хранитель, кто ж еще…
Ты увидел, что часовые уселись на подоконник, их силуэты почти соприкасались, ты смотрел на широкие плечи солдат, беспечно повернувшихся спиной к спящим, ты услышал, что они разговаривали, и между вопросом и ответом возникали долгие паузы, в это время они курили и, затягиваясь, прикрывали огонек сигареты рукой; было видно, как озарялись красным светом пальцы и в темноте выступали неживые, точно каменные подбородки и губы. Ты лежал и, не сводя с них глаз, внушал себе: раз приставили охрану, значит, вас не отошлют назад, не выдворят из страны, не бросят на произвол судьбы, — о такой возможности сегодня днем много говорили, высказывая самые худшие опасения, — и не обменяют на британских военнопленных, ты убеждал себя — это просто слухи, пока тут солдаты, ничего не может случиться, они же защитят, если начнется вторжение, оесшумно вскочив на ноги, прижмут палец к губам, а ты попросишь не трогать тебя, и сразу все будет в порядке и никто тебя не тронет. В классе стало холоднее, хотя за решетчатой дверцей печки алели угли; солдаты уже довольно долго молчали, и ты подумал: наверное, сейчас опять пойдут ходить под окнами, и заметил, что небо прояснело и луна как будто слегка раскачивалась из стороны в сторону, а звезды, точно светлые брызги над затемненным городом, вне всякого сомнения, посылали сигналы, смысл которых оставался для тебя темным, и озаряли весь школьный двор безжизненным, тусклым сиянием.
Мать отперла дверь и сказала:
— Предъявите удостоверение! — Удар едва не сбил ее с ног, и ты увидел, как ворвались четверо, те четверо, которые все эти дни шатались, сунув руки в карманы, вокруг дома, точно поджидали своих подружек, а следом за ними еще один, в перчатках, и он, войдя, по-хозяйски огляделся вокруг. Он дал знак, те четверо бросились в комнаты, и ты услышал, как хлопали дверцы шкафов, выдвигались ящики, рушились на пол со всем содержимым, в кухне били посуду, ты слышал, они грохотали сапогами в спальне, опрокинули комод и с него полетели на пол фотографии в рамках, ты услышал — разбили настенное зеркало, доставшееся вам от бабушки, услышал треск рвущихся перин, когда они принялись кромсать и резать постели, услышал ругань, гогот и гнусные оскорбления, а мать все повторяла: «Немедленно покиньте квартиру, раз у вас нет удостоверений!» — и вдруг встала, раскинув руки, закрывая собой мужа — он, голый до пояса, выскочил из ванной.
Прошло несколько мгновений, ты ждал, что он скажет что-нибудь, но он стоял со спущенными подтяжками, и тут опять зазвонил телефон, и мать, словно все еще не понимая, что происходит, пригрозила:
— Я вызову полицию!
И тот, в перчатках, со смехом ткнул пальцем в телефон:
— Сделайте одолжение!
И четверо вернулись в прихожую, один из них держал в руках шкатулку с украшениями и несколько гладких, точно из-под утюга, банкнот:
— Всего-то…
И ты подумал: до чего же ты глуп! — ведь ты воображал, что вас-то все это не касается — избиения в подъездах, приказы очистить квартиры, велосипедист, который, швырнув камень, разбил окно на первом этаже, и слухи, будто бы в Дунайском канале и в парках Второго района хватают прохожих только из-за того, что у них нос какой-то не такой формы, и заставляют их выполнять самые идиотские военные команды под издевательские выкрики, заставляют маршировать, стоять по стойке «смирно» или вытянув вперед руки, избивают дубинками или ребром ладони.
Ты услышал, как солдаты засмеялись, услышал, что они крутят что-то на своих винтовках, что-то там дергают, потом — смачный, чавкающий звук — они пристегнули патронные магазины, и звонкий щелчок затвора, один, второй, — нет, выстрела не последовало; услышал, что Бледный пробормотал что-то невнятное, а Меченый опять промолчал, ты услышал, что от ветра зашумели деревья за каменной стеной вокруг школы, услышал шорох листвы и ночную тишину, уже давно не нарушаемую шумом автомобилей, и вдруг почувствовал благодатное тепло, как в детстве, даже в палаточном лагере это тепло убаюкивало тебя, и пришла тогдашняя уверенность, что вставать не надо, можно полежать, и вспомнились истории о привидениях, которые вы рассказывали перед сном, совсем не страшные, а потом дым костра выгонял вас на воздух, и вы стояли в темноте, среди темного леса, и смотрели, как по земле стелется туман, и от тумана лоб и щеки влажнели.
— Ну-ка, убери жидовку, — все так же со смешком, но уже и деловито сказал старший — тот, в перчатках, и каждый звук этого голоса повисал в воздухе. — Хватит пялить глаза, займитесь делом!
И твоя мать, когда четверо окружили и схватили за руки ее мужа, хотя тот не сопротивлялся:
— Нет, нет! Пожалуйста!
И старший как бы невзначай посмотрел на часы.
— Заткнись.
И старший как бы невзначай посмотрел на часы.
— Заткнись.
И она сорвала с себя золотую цепочку, кольцо, серьги, все протянула ему:
— Возьмите! Пожалуйста, возьмите!
Но он, даже не взглянув, подчеркнуто ровным тоном, словно не к ней обращаясь, словно произносил заученное наизусть:
— Тебе велели заткнуться.
И она, повиснув на его руке:
— Пожалуйста, прошу вас, пожалуйста…
И он:
— Заткнешься ты, в конце концов!
И ты увидел, как он оттолкнул, отбросил ее и отряхнул пиджак, словно прикосновением уже был замаран, ты увидел, как он снял перчатки и с наигранной скукой хлестнул ее перчатками по лицу, по одной щеке, по другой, шагнул к ней, резко остановился и медленно, очень медленно провел пальцем по ее губам и подбородку, а она опустила глаза и, точно онемев, стояла перед ним молча, не пытаясь отстраниться.
Мать начала убирать в доме сразу после их ухода, она ползала на коленях по полу и подбирала разбросанные вещи, с твоей помощью подняла и поставила на место комод, зашила дыры в перинах и вынула фотографии из искореженных рамок, в те дни она даже ненадолго не уходила из дому, пока на четвертые сутки не вернулся ее муж, спустя три дня, в течение которых она, конечно, лишь ради тебя разыгрывала надежду, веру, — мол, все, очевидно, случилось по ошибке, и строила планы на будущее, три дня прошло, прежде чем ее муж вернулся и, стоя перед открытой дверью, стал нажимать звонок, он ждал, чтобы ему отперли, не вошел как обычно; спустя еще три дня они покончили с собой.
Один караульный отошел и мочился где-то у стены, другой повернулся и, раскинув руки, уперся ладонями в края окна, — показалось, что он распят, — и уставился на вас, хотя в темноте вряд ли мог кого-то разглядеть; его голос прозвучал совсем близко:
— Ну хоть ты тресни! На преступников они, конечно, не похожи, так-то оно так… Но ты все-таки скажи, неужели ты и правда думаешь, что их взяли под стражу зря?
И ответ — на самом деле не ответ:
— Ты о чем?
Больше ничего. Лишь спустя минуту, чуть слышно:
— Тут в основном евреи.
Мать потеряла место акушерки, потому что врач, у которого она работала, был вынужден прекратить практику, с того дня она сидела дома и за гроши штопала и шила белье для гостиниц, пока не лишилась и этой работы; ты вспомнил: еще через несколько недель ее мужу прислали извещение о том, что он уволен из фирмы по продаже автомобилей: во время пробной поездки с клиенткой фирмы, под вечер уже, в сумерках, его остановил патруль, и хотя дама протестовала, старалась показать, что она порядочная, не какая-нибудь, грозила, мол, у ее жениха влиятельные связи и его друзья хоть кого могут услать в глухую провинцию, сразу стало ясно, какие у него были намерения относительно клиентки, сразу все поняли, что он — один из тех отвратительных, грязных типов, которые не стыдятся своего происхождения и ничем не гнушаются, лишь бы обесчестить невинное создание.
