Александр Бирюков - Длинные дни в середине лета
Я закрываю глаза, и опять Кинджи в красном платьице несется по пробитой нами полосе. Рыжая плешь разорвала степь пополам и тянется без конца. Крохотная Кинджи стремительно уносится от меня и красной точкой тает у горизонта.
БРЫЗГИ ШАМПАНСКОГО
1Темно-фиолетовая, с розовыми краями туча появилась неожиданно и теперь закрывала все небо, оставляя лишь небольшой, в ладонь, просвет, куда и спешило укатиться солнце. Вдруг потемнело, и все тревожно замерло. Воздух загустел, и машина катила словно в киселе, продавливала себе дорогу.
Точнее говоря, никакого вдруг не было. Еще когда торопливо догребали дневную норму, когда собирали один на всех рюкзак и кто-то все время что-нибудь забывал и приходилось все складывать снова, чтобы не путать чистое с грязным, а потом сидели и психовали, что Толик не приедет, и Лидка чуть не в рот каждой вталкивала хлеб с маслом и кричала: «Девочки! Тридцать километров! Похудеете!» — уже тогда на горизонте появилась черная полоса, словно там произошло землетрясение и выросли горы.
Лидка кричала и кричала, а все психовали, потому что в баню хотелось до смерти, а на Толике написано было, что он трепач, и не приехать он мог запросто. Лидку обзывали, пихали, а она пела свое: «Де-е-е-вочки!» — и все-таки сунула каждой по куску. Потом она вспомнила про банку маринованных огурцов и кинулась их искать — расщедрилась, потому что ужина сегодня не будет. Тут забыли и про Толика и про баню, сначала прыскали втихаря, потом уже не было сил сдерживаться, а когда Лидка, обыскав свои нехитрые тайники, заголосила: «Девочки! Забыла, куда положила!», тут уже хохотали вкрик, и даже Алла Перминова, которая в краже не участвовала, ощерилась, не переставая подозрительно оглядываться.
Лидка так ничего и не поняла. Толик уже подогнал машину, девочки залезли, а она все искала, словно банки с маринованными огурцами так просто и валяются. Алла молча ждала на ступеньке, потом сказала: «Хватит!» — и хлопнула дверцей. Машина тронулась, и Лидка, размахивая руками, кинулась догонять и неслась довольно долго, пока Толик не притормозил.
У палатки осталась только всхлипывающая Лена. Алла назначила ее сторожить. Нужды в этом не было никакой — ни один вор на их барахло не позарится. Просто ей нельзя было ехать, и с утра, когда Алла объявила о бане, Лена это понимала и сказала, что не поедет. Но когда девочки стали запихивать шмотки для легкой постирушки, Ленка заскулила и сказала, что поедет.
— Это как? — спросила Алла.
— А как я тут одна останусь? А если кто-нибудь нападет?
— Не в Америке живем. Это у них каждые полчаса изнасилование.
— Меня каждые полчаса не надо, мне и одного раза достаточно. Поеду!
— Поедешь! А зачем мы тебе сегодня воду берегли?
Ленка поняла, что спорить бесполезно.
Конечно, Славка Пырьев, тогда еще старшина, поступил не очень здорово, отправив девчонок одних. Но решение это было вынужденное. Кому-то нужно было работать на сене, а ребята уже все были разобраны — кто в лес, кто сдирать дерн, кто на ремонт техники. Можно было, конечно, найти трех-четырех и послать на сено смешанную бригаду. Безопасность бы это, конечно, гарантировало. А если еще что?
Решение общего собрания — «Меньше лирики — больше сверхплановых процентов!» не выполнялось. Новый плакат, повешанный у девчонок, — «А если мама узнает?» существенных изменений не внес. Посиделки у костра, продолжались. Директор уже несколько раз спрашивал Пырьева: «Всю, что ли, солому спалили?», явно намекая на моральное разложение.
Сено подвернулось, таким образом, даже кстати — можно было отправить самых ненадежных. А Перминова обеспечит порядок. Да и некому туда прогуливаться — далеко. Водовозку для них раз в три дня и то еле выбиваешь. Главное — чтобы не было пляжных настроений. Но тут уж основная надежда на сознательность, если каждый день проверять нельзя. И никакой художественной литературы, только газеты — книжки будем дома на диване читать.
Но этот пункт приказа был нарушен. Культурная Лена утаила «Очерки истории западных литератур» Фриче, у Томки был «Маленький принц» в огоньковском издании, у Ларисы — «Три мушкетера». Лидка ревела белугой над здоровенным томом Шекспира. Даже Перминова ослушалась, и самая нежная ее любовь — «Гражданский процесс» дарила ей минуты неземной радости. Задачей номер один в бригадном распорядке значилось спрятать всю эту крамолу при приближении Славкиного драндулета. Интимные детали туалета подлежали эвакуации с глаз долой во вторую очередь. Еще ни разу не засыпались.
А ведь надо было в эти считанные минуты и одеться. Траву свалили в длинные валки еще до их приезда.
Казалось, что она, тут так всегда и лежала. Подсматривать было некому, и в эту дикую жару можно было бы работать нагишом, если бы не пыль, от которой и так зудело все тело. Но от лифчиков все-таки можно было отказаться. Это было просто необходимо, чтобы не портить загар, хотя намотавшаяся за день грудь к вечеру наливалась болью.
Загар разжигал воображение. Вспоминалось платье развратной Элен Безуховой с совсем открытой грудью. И хотя, конечно, ни одна не решится сделать себе такое к целинному вечеру в Москве, все-таки интересно было поговорить, как чувствует себя в нем женщина и что чувствует мужчина, взирая на это декольте, способна ли обнаженная грудь, предъявленная одновременно множеству лиц в шумной атмосфере бала, вызвать сексуальные переживания или только эстетические.
Умная Лена анализировала взаимосвязь эстетического и сексуального, проводила параллель между вожделением и рождением замысла, оргазмом и вдохновением.
— Ты это где прочитала? — придирчиво спрашивала Алла Перминова и старалась вспомнить, что она чувствовала, когда придумала формулировку, за которую ее хвалил сам Бергманн.
— Бергманн, — говорил он не раз на лекциях, — с двумя «эн». По-немецки это значит «человек-гора». Берг — гора, манн — человек. Только, пожалуйста, с двумя «эн». Если у кого-нибудь есть вопрос, встаньте и скажите: «Товарищ Бергманн, мне неясно» или «Товарищ Бергманн, я с вами не согласен!» Мне будет очень интересно узнать мнение молодого коллеги. В науке «Гражданский процесс» существует большое число нерешенных вопросов. Только, пожалуйста, не забудьте про два «эн».
— Врешь ты все! — говорила Алла. — И нечего путать похабщину с наукой.
Обсуждалось также вечернее платье из черного бархата, закрытое спереди и сзади, прямое, с двумя разрезами по бокам почти до талии — вроде такое кто-то видел на какой-то японке. Обсуждение также было чисто теоретическим, потому что у нас такие не носят и, если оденешь, сгоришь со стыда. Во-вторых, бархат не носят особенно. В-третьих, платье длинное, до земли, к нему нужен мальчик с машиной, а такого даже у Тамарки еще нет. В-четвертых, оно не годится — хотя руки в нем и обнажены до плеча, но с таким загаром не грех показать и побольше, а оно под шейку. В-пятых, как быть с бельем? Ведь оно в этот разрез будет вылезать. Неужели ничего не надевать?
Конечно, дискуссии эти велись совсем не тогда, когда Славкин драндулет дребезжал поблизости. Тут дорого было каждое мгновение. Полуголые метались по тесной палатке, словно начался пожар. Больше всех попадало Лидке — раскормила так, что ничего не лезет. А ей было проще всех — накинула свой поварский халат и готова. В эти последние секунды рвались завязки, летели вырванные с мясом пуговицы, лопались резинки.
— Славочка, входи! — пела на улице Ленка. Она от радости еще больше глупела. — Сейчас я тебя кормить буду! Славочка, возьми меня к мальчишкам. Девочки ничего не едят, с ними неинтересно.
— Вот какая! К мальчикам захотелось! — ругалась Алка, быстро оглядывая каждую, перед тем как скомандовать выход.
Самая тайная книга была у Маргошки. То есть ее вообще как будто не было. И кому Маргошка о ней сказала — было неизвестно. Но знали о книжке все. И если хотелось почитать, нужно было только подойти к Маргошке. Та или мотала головой, что означало — нету, занята, или кивала. После этого производилась сложная операция. Нужно было как будто незаметно достать эту книжку из-под тюфяка, как будто незаметно во что-нибудь ее завернуть и как будто незаметно уйти с нею в степь. Поводов для ухода было немного:
1) надоели вы мне все, собачки,
2) письмо хорошенькому напишу,
3) труд человека кормит, а лень портит.
Книжка была по тем временам неприличная — второй том полного собрания Мопассана, только-только пришедший и незаметно украденный с отцовской полки в последний перед отъездом вечер. Репутация автора разжигала интерес, а некоторые эпизоды вызывали ужас: неужели это можно? Но заговорить о книжке вслух ни одна не решалась — совали ее Маргошке молча, не поднимая головы. Только дура Лидка причитала: «За что он ее, а?» — в финале рассказа «Сумасшедший» герой, ревнуя свою любовницу к коню, на котором она любила скакать галопом, убивает и коня и любовницу.
