Наталья Алексютина - Исповедь рецензента
Что характерно, автор, создавая собственное литературное полотно, похоже, использует тот же принцип, что и мастера при создании ковра. Точно так же сначала рождается эскиз, потом выбирается узор, утверждается гамма цветов, и — повествование пошло вязаться узелок за узелком. Удивительно, но даже при самом тщательном рассмотрении в этом словесном ковре нет ни единой дыры. Все заполнено смыслом и покрыто узором ненавязчивой, чётко прорисованной прозы.
Кроме прочего, в романе «Кровь цветов» ярко, живо представлен портрет восточной женщины. Что мы, в сущности, знаем о ней? О её мыслях, чувствах, отношении к миру, семье, детям? Ни-че-го. Анита Амирезвани своим романом буквально прорывает плотную ткань неведения или поверхностного знакомства с рядом существующим, но таким далёким миром. Женщина Востока словно приближается, и с помощью увеличительного литературного стекла Амирезвани становятся видны узоры её души.
Прозу Амирезвани называют насквозь пронизанной чувственностью. В этом есть доля истины. Но нужно заметить, что для американской литературы ее проза все же нетипична. В ней чувственность подана, как нечто органичное и естественное. Нет ни скотства, ни перенасыщенности. Здесь во всем господствует мера.
Сейчас Анита Амирезвани работает над вторым романом. Пока мало кому известно, о чем будет следующая книга писательницы. Но о дебюте уже можно сказать с определенной точностью. Он состоялся. И на одно талантливое произведение в мире стало больше.
Закройте сундучок!
Перед книгой у меня трепет и затаенный восторг. Особенно, когда она еще без налета желтизны от тепла человеческих пальцев. Когда еще новая, и отвечает на твои интеллектуальные позывы хрустом страниц. Кажется, что обложка, как крышка старого сундучка, только и ждет, чтобы приоткрыть свои тайны. Сделал усилие, стянул оболочку и, пожалуйста, погружайся в мир чужого, но каким-то непостижимым образом и к тебе причастного слова.
Однако, содержимое не всех сундучков достойно открытия. В этом мне помогла убедиться книга с говорящим названием «Дети бездомных ночей», куда вошли произведения современных калининградских авторов. Данный фолиант был издан «при поддержке Правительства Калининградской области для областной библиотечной системы» в 2006 году, а составителями явились два поэта — Игорь Белов и Сергей Михайлов. По мере прочтения книги, ближе к финалу я поняла, что восторженный мой трепет перед сочинительной шкатулкой быстро и неотвратимо трансформируется сначала в недоумение, а потом в справедливый читательский гнев. Гнев на то, что пришлось затратить на данную «солянку» опусов время и интеллектуально-душевные усилия. Мало того, в черепную коробку закралась разоблачительная мысль, правда, не мною рожденная, а классиками: «Если подобная книга поддержана главным исполнительным органом Калининградской области, значит, это кому-нибудь нужно? И, если книга внедрена в библиотечную систему города и области, значит, ее доступность любому читателю, будь то подросток или взрослый, целенаправленна?
Но какова причина столь нелестного отзыва о данном сборнике, заинтересуется мой коллега — простой российский обыватель. И будет вправе услышать предостережение. Ведь, если Правительство Калининградской области не указало своему любимому налогоплательщику на то, что под крышкой сундучка могут скрываться всякие режущие или гниющие вещи, то придется это сделать тому, кто уже сунул нос в предложенную «современную калининградскую литературу».
Отдам должное поэзии. В книге «Дети бездомных ночей» она представлена тринадцатью поэтами, из которых двое, как уже упоминалось, — составители сборника. И почти все тринадцать, за некоторым исключением, яркие, самобытные поэты. Даже, несмотря на настойчивый декаданс, на эксперименты с белым стихом и на мелькающее кое-где стилистическое позерство, как правило, каждая подборка стихов имеет художественную ценность. Представлю их мозаику. Вот Мария Пустовая с ритмическим заклинанием: «Сон стеречь, возле плеч стать твоих, от всех живых, тебя хранить, любить». Вот Андрей Тозик с текущей в пространстве языка фразой: «Я тосклив как мотив именуемый блюзом». Вот Мария Теплякова с осенней задумчивостью философа: «Молчит трава, внимает небу. / Струится звездная вода. / Весь мир такой, каким он не был / ни до, ни после. Никогда». Вот Надежда Исаева с удивительно чистым, словно летящим чувством слова: «Разбередили сердце ветви черные, застывшие над стылою водой. / Их отраженья легкие, бессонные, дрожат над сизой коркой ледяной». И тот же Игорь Белов с началом стихотворения типа: «Неполученной открыткой болен мой почтовый ящик…» благополучно встраивается в список интересных поэтических имен в современной калининградской литературе.
Иное дело — проза. Прозаиков четверо, и, грешным делом, чуть не вырвалось, и, слава Богу, что только четверо! Иннокентий Сергеев с повестью «Костры», Екатерина Ткачева с рассказом «Дети бездомных ночей» и повестью «Я не помню», Анна Остроухова с повестью «Холмы» и Константин Давыдов-Тищенко с повестью «Штурм». Проза — не поэзия. И объемы больше, и по содержательной части иной подход требуется. К примеру, отважный писатель, прежде всего, задаст себе один-единственный, но книгообразующий вопрос: «Ради чего я хочу написать данное произведение?» Ради популярности, самоутверждения или потому что задохнусь, если не скажу, что меня переполняет? На мой взгляд, о конечной этой цели из представленных калининградских прозаиков задумалась только Екатерина Ткачева. И написала сильную, жесткую повесть «Я помню», напечатанную в сокращении. О детдомовской бедолаге, самой как порождении подлой и лицемерной системы равнодушия, и порождающей, в свою очередь, новые подсистемы, замыкающие этот безысходный круг. У Екатерины Ткачевой есть все предпосылки для того, чтобы вырасти в прозаика-реалиста, способного снабдить свои произведения изрядной порцией эмоции и через эмоцию достучаться до читательского разума.
Мужчинам-прозаикам Иннокентию Сергееву и Константину Давыдову-Тищенко соперничать с коллегой в этом плане трудно. Проза у первого — словно логически выстроенная задача. Есть «иксы» и «игреки», но мир, даже нереальный, узнаваем. Кроме того, автор периодически возвращает в реальность читателя, невзначай выпавшего оттуда, нашей общей словесной отрыжкой типа «отлил», «трахаться» и т. п. Не чуждается Сергеев и ненормативной лексики, что тоже не дает читателю забыться. Наверное, подобное отношение к своей прозе не может не сказаться на ее адресате, и потому, если бы меня спросили, о чем, собственно, это произведение, я бы ответила: «Одни сутки из жизни пьяного молодого человека». Причем, описание состояния нетрезвости как-то перевешивает политические и философские размышления автора.
Повесть «Штурм» Давыдова-Тищенко фантазийная, а с фантазии какой спрос? К тому же, при такой текстовой затравке, как эта: «Отовсюду, на фоне блеклого свинцово-рассветного неба свисала густая паутина трубчатых каркасов с прорванными ячеями», немудрено к середине произведения вообще забыть, о чем оно.
И, наконец, еще один представитель цеха прозаиков — Анна Остроухова. Сразу признаюсь, я — небольшой поклонник жанра дневника. Тем более дневника молодой особы. Тем более, когда у особы нет пока ни жизненного опыта, ни утвердившейся гражданской позиции, ни внутренних нравственных ограничений. Под последними я понимаю утаивание такого рода размышлений, как: «Почему у него не стоит?» Или рассуждений на такую глубокомысленную тему, как: «Красива я иль не красива?». Мы все когда-то вели дневники, они росли вместе с нами. Вместе в ними мы формировали свою содержательную часть, и мне кажется неуместным и просто бескультурным выставлять на всеобщее обозрение полудетский лепет, не предваряющий еще ни одно значительное событие в твоей жизни.
Если же это проба пера новоявленного автора, то почему я, добросовестный и законопослушный читатель, должна проглатывать мало того, что бездарные («в нас бушевала взаимная необходимость»), но и просто небезопасные рассказы о наркотическом кайфе? Амфетамин, гашиш, «экстази» — технология приема, описание действия, которое вполне может стать побуждением к действию. Вот примеры фраз из серии рассказов горе-литераторши, посвященных ее общению с наркотиками. «Человеку необходимо рисковать», «Я не хотела, чтобы это кончалось», «Поразительное ощущение свободы!» На такой недвусмысленный призыв откликнется не один желторотый диссидент или просто любопытствующий субъект, тем более, что книга находится в открытом доступе, и «первая проба» как бы даже одобрена Правительством Калининградской области.
Графоман — это вечное проклятие литературы. Он, как нарочно, плодовитее всех вместе взятых литературных гениев.
