Евгений Некрасов - Коржик, или Интимная жизнь без начальства
– У нас ему тесновато, – иронически заявил Саранча. – Ну что это: майор – и всего-навсего на роте. Взяли бы вы его к себе в политотдел, а?
– Мест нет, – отрезал политотделец сухо, как гостиничный администратор. – Но, может, куда-нибудь на батальон его… Раз ему тесновато на роте.
– Тесновато, тесновато, – поддакнул Саранча и, обнаглев, намекнул: – А вот отец ваш в каком звании командовал ротой? Я так один раз уже был капитаном.
Осторожный политотделец смолчал.
И тут на дальнем краю плаца показался злосчастный майор Замараев. Прячась за фанерными щитами с “отданием чести стоя и в движении” и прочими познавательными изображениями, он бочком семенил из своего крыла к центральному входу в штаб, где, напомню, был ближайший работающий унитаз.
– Товарищ майор! – гаркнул Саранча, невольно потирая руки. – Вас товарищ из политотдела…
И Замараев, военная косточка, механически повернул к нам.
В руках у майора были не политдонесения, за которыми посылал его проверяющий.
Политдонесения не заворачивают комом в газеты и с них не капает. Видимо, неизвестный злоумышленник воспользовался моментом, когда майор ездил на станцию за политотдельцем – утреннюю-то порцию дерьма он уже вынес.
Замараев двигался рывками, выпучив глаза, как будто его вываживали на леске с неимоверной глубины. С каждым шагом становилось все невозможнее извиниться и бежать со своими газетами в сортир – и невозможнее подойти с ними к проверяющему.
По газетам расползались мокрые пятна. Замараев остановился от нас шагах в пяти, иззелена-бледный. Вонь прошла эти пять шагов самостоятельно, как волна, поднятая бултыхнувшимся в омут утопленником.
– Товарищ из политотдела интересуется, – сказал Саранча, указывая на проверяющего, который действительно не без интереса косился на майоров сверток и беспокойно принюхивался, – вам что, товарищ майор, опять солдаты на стол насрали?
Воцарилась такая совершенная тишина, что стало слышно мух, дерущихся над свертком.
У майора плаксиво задрожали губы. Он повернулся кругом и, по-строевому рубя шаг, затопал прочь. Кто-то из молодых взводных романтически предположил, что майор идет стреляться. Но этот вопрос не стали даже обсуждать, потому что наши пистолеты хранились в оружейке.
Матушка-защитница армия, прости своего неудалого пасынка! У меня-то была на крайний случай лазейка из рядов: доктор что в погонах, что без погон доктор. И я смел иронизировать над Саранчой, политотдельцем и нашим дураком майором, которым некуда было деваться, только служить.
Какой-нибудь шпак, знакомый с армией разве что по месячным сборам, уверен, что военные как на подбор дубы (а сам он – гордый кипарис), что, дескать, и отличает их от смешанного леса прочих граждан. Шпаку вольно умничать, пока с работы не выгонят, – он себе найдет новое место. А военному места в штатской жизни нет. Он как встал на служебные рельсы, так по рельсам и движется к мерцающей в конце тоннеля пенсионной книжке. И куда ему, скажите, деваться – с рельсов-то да в тоннеле, – если с ревом налетит огнедышащее начальство? Только нишкнуть и следовать указаниям. Упрямых и неосторожных начальство сбивает и перемалывает.
Поэтому все стараются быть осторожными. Однако из этих осторожных начальство все равно выбирает менее осторожных и перемалывает их в назидание другим и в оправдание себе. Потому что над начальством есть свое начальство, которому тоже надо время от времени кого-нибудь перемалывать в оправдание перед еще более высоким начальством.
Для завершения картины добавлю, что и самому высокому начальству требуется тем большая осторожность, чем оно выше. Ибо сверху можно ссыпаться по вовсе уж ничтожной причине. Как сказал один генерал, ходим по бомбам, а поскользнемся на дерьме.
Так что не следует считать военных дубами только на том основании, что в их лексиконе вместо всех этих штатских “Сам знаю!”, “Позвольте мне!” преобладают по-армейски недвусмысленные обороты: “Разрешите спросить?”, “Разрешите переспросить?” и “Разрешите доложить: не понял вас”. Это не дубовость, а осторожность, такой же профессиональный крест, как для медика небрезгливость или шоферский геморрой.
Осрамившийся Замараев ударился в такой отчаянный запой, что даже солдатские деды его зауважали и перестали гадить на стол. Но широкий жест дедов запоздал. Майор стал законченным невротиком.
Ночами он подкарауливал злоумышленников, сидя в кустах под зазывно распахнутыми окнами своего кабинета. Над кустами то и дело посверкивало горлышко бутылки, нацеленное на Луну, как телескоп астронома-любителя.
Продрогнув, майор влезал в окно, усаживался за сбереженный стол и ногтями сколупывал с него невидимые пятнышки. Если при этом он пел “Не плачь, девчонка!”, что бывало примерно дважды в неделю, то в конце концов уходил ночевать к жене в общагу. Если не пел, то засыпал сидя, вдумчиво подперев ладонью лоб.
Но, случалось, Замараев начинал декламировать “Стрекозу и муравья”, хотя о фальсифицированной водке тогда и не слыхивали, она вся была почти одинаковая. За сим следовал рапорт кабинетному портрету министра обороны. Встать Замараев уже не мог, однако понимал, что встать положено, и через слово извинялся за неуставное обращение к портрету, расходуя его ценное время. А это, в свою очередь, требовало новых извинений, поэтому довести свой рапорт до конца майору не удавалось. Но все же можно было расслышать, что речь идет о переводе в состав ограниченного контингента советских войск в Афганистане.
Общага по этому поводу решила, что у майора губа не дура. То есть отдельным лейтенантам, еще не позабывшим романтических курсантских песен под гитару, вольно было считать, будто бы майор алчет смерти под чужим небом. Опять же по курсантским канонам пьянство было делом доблести, чести и геройства, делом отважных, непонятых и не боящихся начальства. Оттого Замараев обрел было в неокрепших умах популярность, быстро сошедшую на нет из-за подлости его характера.
Прагматичное же большинство с самого начала не сомневалось, что майор алчет под чужим небом исправить послужной список и заодно натащить домой двухкассетных “Шарпов”, дамского белья и самоварного золота на продажу. Это добро начало появляться у нас вместе с гробами, шедшими своим чередом на родину героев, которых даже сопровождающие политработники не всегда могли вспомнить в лицо.
Фактор войны в тыловом быту Героев как положено увековечивали картонными буквами на стенде “Павшие при исполнении интернационального долга”, с тем, чтобы в будущем, когда список пополнится, перенести фамилии на мрамор. Кубометра четыре облицовочных мраморных плиток для этой цели солдаты впрок натаскали со строек Олимпиады-80.
Покойники были пока что чужие. То есть свои, советские, и, более того, из нашей части, но – солдаты. На памяти общаги тысячи таких служили и увольнялись, оставив только дембельские расписки на стенах; следующие тысячи под присмотром сержантов закрашивали эти расписки, чтобы в свой черед тайком нацарапать: “Последний караул, весна такого-то года”. Менялись даты, сценарий же был установленного образца: прибыл – выбыл. И, если кто-то выбывал в связи со смертью, это не сказывалось на жизни общаги. Хотя, конечно, мальчиков жалели. Боялись за мужей: это же у моего в роте убитый.
Но страх отставал от афганских событий на сутки, а то и на недели. С таким страхом было можно спать по ночам. В телевизоре употевшие воины-интернационалисты сажали все те же деревья и кормили детей из солдатского котла. С мужьями ничего плохого не случалось. А тут еще командир полка наконец получил третью звездочку и какими-то неправдами переслал домой душманский бур, заряжавшийся с дула.
Офицерские жены завидовали молодой полковничихе сильнее, чем офицеры полковнику.
Если женщина обрекает себя на общагу, она хочет быть в этой общаге первой леди.
Когда же маявшийся бездельем оружейник отлил для бура пули и дал желающим пострелять, страх перед Афганом и вовсе померк в сиянии будущих звездочек и орденов. Бур с его устрашающим дулом, в которое пролезал палец, оказался несерьезным оружием. Я до сих пор не верю, что из него можно попасть во что-нибудь меньше неба. Хотя писали, что душманам это удавалось.
Если солдатский гроб шел через Москву, сопровождающий оставлял его на аэродроме и без звонка мчался домой исполнять супружеские обязанности, пить водку и расспрашивать соседок, с кем гуляет жена. За покойником отправлялся на машине пьющий прапорщик Нилин и доставлял его родным. Чтобы все было честь по чести, Нилин изображал перед ними соратника павшего интернационалиста.
Помимо гробов и обязательных “Шарпов” на продажу командированные везли всяческие срамные подарки. Соседкам – купальники, которые в воде становились прозрачными, товарищам офицерам – презервативы с усами, презервативы со спиралью, презервативы с мятным запахом. В стандартный набор входил еще аэрозоль, способный, как говорили, вызвать эрекцию и у мерина. От нас, тыловиков, скрывали даже название средства. Хотя и не отказывались пшикнуть из кулака в ширинку сослуживца, который с поднятым флагом бросался к месту назначения по коридорам и лестницам общаги, вызывая у встречных разнообразные эмоции.
