Отто Штайгер - Портрет уважаемого человека
Взяв карандаш, я начал рисовать; я подробно объяснил ей устройство ее будущей квартиры, и притом так красноречиво, что мать вдруг провела рукой по моим волосам и сказала:
— Ах ты, выдумщик!
— Мама, можно мне?.. А, мама?
Она вздохнула. Потом засмеялась:
— Если тебе так хочется!.. Там тебе и вправду будет лучше. Но мне здесь будет одиноко… все вечера…
— Послушай, мама, — быстро возразил я. — Ведь я каждую субботу буду приезжать и оставаться на воскресенье. А в будние дни какой тебе от меня прок? Я читаю или работаю, а ты штопаешь или вяжешь. Иной раз мы не скажем друг другу и десяти слов. Видишь?!
— Но ты со мной, — сказала она и робко взглянула на меня; не в ее натуре было обнаруживать свои чувства, и теперь она немного стыдилась. — Ну да ладно! — добавила она. — Ты будешь приезжать в конце недели, так тоже хорошо.
Через несколько дней я занял третью комнату в квартире брата. Я должен был платить за нее порядочную сумму, зато был совершенно свободен, мог уходить и приходить, когда хотел, и даже получил свой ключ.
Моя жизнь опять стала более человеческой. Теперь я мог думать не только о том, как бы выспаться, и меня мало-помалу снова начали интересовать женщины.
Вначале я по вечерам оставался дома. Однако моя невестка была злющая особа, превратившая жизнь брата в настоящий ад. Чтобы не быть свидетелем их непрестанных ссор, я после ужина часто уходил. И вскоре у меня вошло в привычку, проглотив последний кусок, сразу вставать, снимать с гвоздя ключ от входной двери и, пробормотав «спокойной ночи», куда-нибудь отправляться.
Я бродил по городу без плана и цели. Старался на ходу ловить взгляды хорошеньких девушек, а устав, изредка позволял себе выпить кружку пива. Из вечера в вечер шатался я по улицам один. Я не знал ни души, и мне не с кем было перемолвиться словом. Когда я разглядывал молодых девушек в воздушных платьях, нарядных шляпках и изящной обуви, во мне вспыхивало желание завести себе подругу, подобно другим мужчинам, и я долго раздумывал, как за это взяться. Но к сожалению, я был еще более неловок, чем прежде, и виной отчасти был мой внешний вид; я рос так быстро, что костюмы постоянно были мне маловаты, руки нелепо, уродливо вылезали из рукавов. Кроме того, лицо у меня было покрыто неприятной, хотя и безвредной, сыпью, какая нередко появляется у молодых людей. Поэтому я никогда не отваживался заговорить на улице с девушкой, а других возможностей завести знакомство для меня не существовало. И вот прекрасные создания, шурша юбками, мелькали на улице предо мной, такие близкие, что я мог бы коснуться рукой их платья, и все же недостижимо далекие. Они возбуждали мою фантазию и по ночам не давали мне спать.
Раз-другой я пытался продолжить игру моих мальчишеских лет, когда мне так легко удавалось, глядя на девочку, мысленно снимать с нее одежду. Но удивительное дело! Теперь игра не шла: женщина оставалась для меня далекой, и неприступной, и таинственной.
Считая, что мне ни за что на свете не познакомиться с девушкой, я твердил себе: «Ты должен заработать денег, тогда купишь все, что пожелаешь. И первая красавица станет твоей, если ты наденешь ей золотую цепочку на шею».
С удвоенным усердием налегал я на работу, хотя мне понемногу становилось ясно, что у доктора Альта многого не добиться. Тем не менее я глядел в оба, ничего не пропускал мимо ушей, громко смеялся язвительным замечаниям господина Кнайса по адресу просителей и с легким поклоном открывал доктору Альту дверь: я хотел уйти с хорошим аттестатом, если когда-нибудь покину фирму. Я не забыл также, что обещал матери купить красивый дом. Когда я видел ее бледное лицо и руки, слегка дрожавшие при шитье, внутренний голос говорил мне, что надо торопиться — десятилетий в запасе больше нет.
Так я провел эти ужасные годы: день за днем просиживая в темном углу, погруженный в тошнотворную работу, подгоняемый и травимый, никогда не слыша доброго слова, терзаемый вожделением к женщине, но горло полный сознанием своей неполноценности и отвращением к собственной внешности. А главное, с горьким чувством полного одиночества.
Иногда я до поздней ночи стоял перед подслеповатым зеркалом в своей комнатушке, слыша сквозь стенку обрывки супружеских споров, и пытался уксусом, спиртом и тому подобными средствами лечить свое лицо, чтобы избавиться наконец от сыпи, хотя заранее знал, что это не поможет. Ох, я готов был расцарапать себе лицо ногтями, а иногда в бессонные ночи плакал и проклинал себя и все на свете.
Я хотел добиться успеха, больше зарабатывать, стать богатым, и притом поскорее. А моя должность едва давала возможность купить необходимую одежду; вместе с тем моих знаний было явно недостаточно, чтобы перейти на другое место. Все это побуждало меня с остервенением учиться. Я купил учебники французского языка и арифметики и трудился над ними ночами до тех пор, пока у меня не начинали болеть глаза. Даже засыпая, я повторял французские слова.
Я и теперь откладывал каждый франк, который мог сберечь, но уже без гордой мальчишеской радости: мои деньги теперь лежали в банке, и я созерцал свое медленно растущее состояние в трезвых цифрах, а не в сверкающем серебре. В плохие минуты я говорил себе: «Все это ровно ничего не стоит!» И все же никогда не покупал себе даже ничтожнейшую мелочь, если мог обойтись без нее. Блуждая вечерами по улицам и рассматривая выставленные в витринах товары, я каждый раз радовался, думая о том, чего только мог бы купить на свои деньги.
И все-таки так раздвоено, так раздираемо противоречивыми стремлениями было мое существо, что нередко в долгие ночи, угнетаемый одиночеством и любовной тоской, я готов был без колебаний пожертвовать всеми своими деньгами, добытыми хитростью, потом и слезами, ради мимолетного опьянения в объятиях красивой женщины.
Лишь за несколько месяцев до рекрутской школы случай столкнул меня с девушкой. Меня почти каждый день посылали на квартиру к доктору Альту — то представить ему на подпись бумагу, то что-нибудь принести или отнести. Однажды дверь мне открыла новая горничная.
— Bonjour, monsieur! [3] — сказала она.
Сперва я так опешил, что вообще не мог произнести ни слова. Никогда еще ко мне не обращались по-французски, и лишь спустя некоторое время я настолько овладел собой, что мог пробормотать:
— Bonjour, mademoiselle![4]
После чего поспешно перешел на немецкий и объяснил, что именно мне нужно. Девушка — кстати сказать, вовсе не красивая: крупная, краснощекая, с желтыми косами, уложенными на затылке тугим узлом, — казалось, поняла меня. Она приветливо улыбнулась, и я в ответ тоже слегка растянул рот.
— Хорошо, — сказала она наконец с сильным французским акцентом, — Mais entrez donc![5]
С этими словами она еще шире распахнула дверь, и если бы я даже не понял ее слов, то не мог бы не понять ее жеста. Я шагнул через порог, и она закрыла дверь. Потом она принесла то, за чем меня послали, и, передавая мне пакет, опять улыбнулась и сказала:
— Voilà! [6]
Здесь, в темном коридоре, где моего лица нельзя было как следует разглядеть, я вдруг расхрабрился и, ожидая возвращения девушки, соображал, что бы ей сказать. Но, когда она вновь очутилась передо мной, когда я увидел ее сверкавшие в улыбке зубы и слегка приподнимавшуюся от дыхания грудь, мне все-таки не пришло в голову ничего, кроме вопроса:
— Вы… здесь?
— Да, — ответила девушка, — я служу здесь, а что?
— Ах, просто так! Давно?
— Нет, всего два дня. Я из Женевы. Вы говорите по-французски?
— Да, немного, знаю несколько слов. — Но потом, собрав все свое мужество, я спросил: — Est-il beau? [7]
Она удивленно посмотрела на меня:
— Mais qui donc? [8]
— Genève[9].
Она звонко рассмеялась. Я понял, что сказал что-то несуразное, и покраснел как рак.
— О да, — подтвердила она. — Женева очень красивый город, очень.
Эта моя неловкость отбила у меня всякую охоту продолжать разговор, и я постарался поскорее уйти в контору.
Но с каждым разом наши комические полунемецкие-полуфранцузские разговоры становились все непринужденнее, и я уже по дороге придумывал, что именно я скажу. Иногда я накануне составлял по словарю довольно длинные фразы, заучивал их наизусть и на другой день с невозмутимым спокойствием пускал в ход.
Как я уже говорил, девушка — ее звали Сюзанной, и она, вероятно, была года на два, на три старше меня — не отличалась красотой, и я не находил в ней ничего от тех изящных, прекрасно сложенных женщин, которые так мне нравились. Но она была единственным человеком, с которым я вообще мог разговаривать, и уже по этой причине мои мысли каждый день уносились к ней. Кроме того, я дорожил случаем поупражняться во французском, и все это волновало меня и наполняло таким мужеством, что однажды я отважился пригласить ее на прогулку. Хорошо помню, как я удивился, когда Сюзанна не рассердилась и не высмеяла меня.
