Бахыт Кенжеев - Золото гоблинов
– Ну, Windows-95 сам Бог велел ставить бесплатно – большие компании это делают, а чем я хуже? А остальное, честно говоря, побаиваюсь. Изловят – и плакала моя фирма. Но…- Он заменил на экране одну цифру, потом другую и снова начал нести английскую галиматью, которую я пропустил мимо ушей.- Словом, количество кодов в бесплатной программке ограничено. Всего девяносто шесть тысяч. Для знающего человека не так уж и трудно все их перебрать…
– Девяносто шесть тысяч? Сколько же надо сидеть и тыкать в клавиатуру? Двое суток?
– Около того, если вручную. А если написать маленькую утилитку, на что у меня ушло часа три, то можно попробовать и похитрее… Вот сейчас мы ее заведем и посмотрим… Один вопрос. Ты уверен, что это стоит делать? Никакой пользователь не станет напрасно шифровать свои данные, правда?
– Пользователь, как ты выражаешься, может, и не станет, а Алексей мог так поступить просто на всякий случай. Он же не знал, что погибнет. Ключ от компьютера, как ты знаешь, он мне дал, а про запертую часть диска, вероятно, забыл. И кроме того… ты слыхал историю архива Кафки?
– Писателя?
– Ага. Он завещал своему приятелю его сжечь, а тот, так сказать, не выполнил последнюю волю, за что человечество ему до сих пор благодарно. Конечно, Алексей был мне друг, но все-таки он не совсем частное лицо. Слишком часто он говорил мне о призвании, служении и прочих возвышенных штучках, которым, по его словам, подчинена его жалкая жизнь. Рисовался, конечно. Но само уважение к его памяти, по-моему, должно заставить нас хотя бы взглянуть на его архив. Вдруг там какие-нибудь откровения, которые изменят судьбу человечества? Я серьезно.
– Как будто ты в этом что-то понимаешь.
– Попробую.
Одно из самых примечательных свойств компьютеров – это способность отказывать в самый неподходящий момент. Разумеется, как только отец завел свою утилитку, "Макинтош" немедленно завис (как видите, мне удалось усвоить десяток слов из этого жаргона), а я пришел в крайнее раздражение. (Должно быть, так раздражался римский патриций, когда перед званым обедом заболевал его раб-повар.)
– Нужна небольшая отладка,- сказал отец и попросил еще чаю.
Часа через три, когда я, прикорнув в гостиной, на минуту проснулся, он все еще сосредоточенно возился с машиной, а в десять утра квартира моя была пуста, желтенькая же записка, прилепленная к выключенному "Макинтошу", гласила: "ПАРОЛЬ -
ЖОЗЕФИНА, РУССКИМИ БУКВАМИ. ФАЙЛЫ Я СМОТРЕТЬ НЕ СТАЛ, РАЗБЕРИСЬ С НИМИ САМ. УВИДИМСЯ В ВОСКРЕСЕНЬЕ В СОБОРЕ. ОТЕЦ".
Легко сказать – разберись сам. Что бы я ни говорил отцу, изучение этих материалов слишком напоминало осквернение могил. И все же ведь печатают после смерти дневники выдающихся личностей. Следовательно, они знали, на что шли, утешал я себя, следовательно, они сами этого хотели, рассуждал я, изготовляя свой низкокалорийный холостяцкий завтрак, опустошая пепельницу и невольно радуясь наступающему весеннему дню, молодому солнцу, оседающему снегу да и попросту тому, что большинство человечества уже находится если не в могиле, то в неведомом загробном мире, а я вот, Анри Чередниченко, совершенно жив и могу с наслаждением пользоваться правами живущего: рыться в записях покойного друга, слушать тонконогого Моцарта или осанистого Бетховена, наливать обжигающий кофе в щербатую чашку и смотреть на телефон, каждую секунду ожидая звонка, который, может быть, переменил бы мою жизнь.
18Я немедленно позвонил отцу, поблагодарил его, выразил надлежащее восхищение его талантами. Но лучше бы не доставался мне этот ключ от Сезама. Я и впрямь рассчитывал на какие-то откровения, набирая имя "Жозефина".
На тайном диске оказалось всего три каталога.
Я открыл самый большой из файлов, именовавшийся "Иван Безуглов", и послал его на принтер, зачарованно глядя на первую страницу, выползающую во всем великолепии почти типографского компьютерного набора едва ли не из небытия. Я благоговейно взял эту страницу в руки – и лицо мое вытянулось. Обязанности самозваного душеприказчика требовали от меня, чтобы я отдал это произведение в печать под тем же псевдонимом, что в свое время использовал Алексей для своей повестушки из монреальской жизни.
Я выполнил свой долг честно, немедленно отослав рукопись по электронной почте одной из многочисленных подруг АТ в Москве. Недавно повесть уже вышла в одном из журналов.
Но она огорчила меня еще больше, чем предыдущая. Может быть, потому, что тщеславие мое осталось неудовлетворенным: поиздевавшись над всеми знакомыми по бизнесу, АТ, видимо, решил меня пожалеть, и ни одного героя, похожего на себя, я не обнаружил.
Или в жизни АТ я вовсе не занимал столь заметного места?
Поздно уже размышлять об этом да и бесполезно.
Мне другое обидно – АТ не скрывал своей неприязни к фирме "Канадское золото", однако честно выполнял свои обязанности, не прогуливал, на деловых совещаниях не хамил и ни разу, честное слово, ни разу не вел со мною душеспасительных бесед о бессмысленности и пошлости коммерции как таковой. Тем не менее едва ли не каждое слово в повести дышит таким ядовитым высокомерием в адрес красивой жизни благородных предпринимателей и опереточных злодеев, что я растерялся. Неужели он считал себя настолько выше всего человечества? И имел ли он на это право?
В самом начале амуров фирмы "Канадское золото" с советскими внешнеторговыми организациями, когда иные расторопные негоцианты в считанные дни наживали состояния на мочевине и цветных металлах, венцом их мечтаний оставалась загадочная красная ртуть, о которой то и дело появлялись полосы то в "Коммерсанте", то в "Деловом мире". Именно ради красной ртути нанял Алексея господин Верлин (уж я-то знаю!). "Бизнес есть бизнес",- сказал АТ, когда узнал, что цепочка предлагающих завидный товар оканчивается не кем иным, как его давним гонителем Зеленовым. Не погнушался же наш аэд получить от него подробное деловое предложение на бланке банка "Народный кредит" и лицензию на экспорт, не стеснялся торговаться из-за комиссионных с Безугловым, который требовал минимум пятнадцать процентов! Проект, слава Богу, провалился: отлично помню, как хохотал через неделю АТ, когда отец Кати Штерн принес ему, во-первых, килограмм этого рыжеватого порошка, а во-вторых, две страницы на машинке с подробным описанием методики его получения. Мифом оказалась красная ртуть, уткой, пущенной не лишенными чувства юмора химиками из оборонной промышленности, может быть, даже при участии Зеленова, и не получили ни Безуглов своих пятнадцати процентов, ни Верлин – восьмидесяти пяти. Очень хорошо: не прошло и года, как по Москве прокатилась волна заказных убийств. Жертвами оказались как раз продавцы этого продукта (якобы предназначенного для детонации ядерных бомб). Боюсь, что скупившие его через подставных лиц арабские шейхи затаили бо-ольшое зло на своих российских партнеров.
Вот как было на самом деле. Почему из этой довольно занимательной истории АТ создал столь злую издевку, неинтересную к тому же ни читателю-интеллектуалу, ни пожилой паспортистке? Я к тому, что ничего – ровным счетом ничего! – из описанного в "народной саге" не происходило в действительности.
Это меня смущает. Ведь в своих записках я стараюсь быть правдивым. Говорят, истина многолика – сомневаюсь. Можно приукрасить ее, можно, как выражаются, творчески переосмыслить, но в основании всегда будет лежать нечто неизменное.
Да, грех мне подпадать под гипноз обнаруженного на диске, грех рыться в памяти, выискивая прототипы героев. Разве я сторож брату своему? Разве родился я на свет Божий для того, чтобы комментировать причуду знаменитого приятеля? Нет-нет, я не позволю ни безугловым, ни верлиным, ни таням и светам (в сочинении АТ почему-то помолодевшим на десять лет) смущать меня в моем скромном, зато собственном замысле. И второй повести даже читать не буду, пока не закончу своей работы.
Есть, правда, еще и третий каталог, с множеством мелких записей, должно быть, дневников, писем, набросков. В эту замочную скважину я еще, возможно, загляну, если наберусь решимости.
А пока обратимся к моему собственному каталогу, без претензий названному АНРИ. Перечитывая написанное, я вижу все недостатки: путаницу времен, отсутствие стержневой мысли. Ничего, утешаю я себя, другие не отваживаются даже на такое и ни разу в жизни не задумываются, а приходят в себя только, допустим, на больничной койке, в палате для безнадежных, когда остается время только на бесплодные сожаления по поводу ушедшей жизни. А мы, мы еще поборемся, приговариваю я и закрываю глаза, и снова вижу Алексея в морге, на поцарапанном мраморном столе, с оскаленными редкими зубами и черным кровоподтеком на левой щеке с проступившей седоватой щетиной.
19В Амстердаме стоял влажный июньский вечер. Только что отшумела легкая гроза, оставив запах сырой штукатурки и пыли, прибитой дождем к старинной выщербленной брусчатке. Ржавели прикованные к столбикам велосипеды, где-то стучал неурочный отбойный молоток рабочих-ремонтников, каналы как бы на глазах зарастали густыми зелеными водорослями.
