Фернандо Аррабаль - Необычайный крестовый поход влюбленного кастрата, или Как лилия в шипах
Те из больных, кому приходило в голову утешать Тео, умирали самым неопровержимым образом, потому что попросту переставали жить. Если Сесилия, коала моя, во сне пригрезившаяся, еще не умерла, что представлялось мне очевидным, потому что она была жива, то лишь по той причине, что любила меня и нашим, и вашим, когда утешала Тео всеми отверстиями, языком и прочими выпуклостями.
XXXI
Министр юстиции посредством телефона и собственной персоной! Не будь это так комично, я расхохотался бы в натуральную величину, когда он позвонил мне, заливаясь горючими слезами, Я ответил ему шарадой, тщательно сосчитав в ней количество слогов: «Передайте трубку министру морского флота Андорры!»
Здесь я делаю паузу, для того чтобы мои прозорливые, похотливые и рассеянные читатели оценили нарастающую неразбериху поступавших мне телефонных звонков, равно как и вносимую дальтониками, которые мало того что видят зеленое красным, так еще и красное зеленым. Надо полагать, в этом кроется причина увеличения числа подавившихся лангустами в ресторанах, специализирующихся на дарах моря.
Вы, наверно, помните (перечитайте предыдущие главы или напишите мне, чтобы я выслал вам их краткое содержание), что все началось с телефонного звонка из экваториальной полиции. Вы вряд ли забыли также, что комиссар инкриминировал Тео убийство рукою мастера и что я надел, воспользовавшись отсутствием в телефонном аппарате турбореактивного двигателя, ему на голову ведро с золой. Затем председатель Гильдии врачей в свою очередь позвонил мне и потребовал накачать Тео наркотиками, как будто ему предстояло дописать главу к «Суррогатному раю» Сент-Экзюпери.
Все были заодно, как фуражка с начальником вокзала, все хотели, чтобы я пользовал Тео абсурдным манером, каким обычно пользует врач своих больных на последнем вираже перед финишной прямой. Я им ответил, пусть не рассчитывают на меня, чтобы пичкать Тео лекарствам и тем паче наркотиками нон-стоп и с аншлагом! К тому же мне вспомнился тот знаменитый психиатр, у которого никогда не простаивала кушетка: он ставил чашки с кофе и пепельницы на груди пациенток, а сам тем временем играл морской бой с племянницей в костюме Евы под кроватью Спинозы.
Я чувствовал, как гнев поднимается во мне точно рыба в воде. Во всем были виноваты врачи и особенно – мое невезение в русской рулетке; я не раз доказал это наглядно с шифрами руках.
Но если они – делать им нечего – выдвинули блистательную гипотезу о том, что Тео был самым настоящим висельником и убийцей, зачем им понадобилось сажать его на наркотики моими руками и по твердой цене? Мог ли я предпринять расследование с подозреваемым, который спал, как у себя дома? Мог ли застичь на месте особо тяжкого преступления, именуемого убийством, человека, сонного в пух и прах? Но если Тео и в самом деле преступник, служит ли ему сон орудием, чтобы убить самого председателя Гильдии врачей? Вот ведь сборище ничтожеств и олухов!
XXXII
Министр юстиции пытался умаслить меня сообразно со своей должностью, которая ко многому обязывала. Я опасался, как бы он не пожаловал мне еще одну правительственную награду... не хватало только, чтобы мои коробки из-под подержанных ботинок были единогласно превращены в рога изобилия, полные через край медалей, крестов, орденских лент и лавров из шоколада, причем даже не швейцарского.
Чтобы сломать ледок лета, я спросил:
«Господин министр, не желаете ли дромадера, серьезного и с отличными служебными характеристиками, для покупок по каталогу?» Он не усмотрел – потому что был министром – отсутствия иронии, крывшегося в моем замечании, помимо обещанных златых гор. Я обратил внимание, что он во всем со мной соглашался, как будто разговаривал с сумасшедшим, хотя единственная разумная вещь, которую он мог бы сделать в подпитии, как и все его собратья из правительства, – это подать в отставку, предварительно почистив нос едким натром.
Он уже успел заколебать меня своими громами и молниями, да еще, вдобавок ко всем кушам и заначкам, намеком коснулся Тео. В тот самый момент... когда могла без объявления разразиться мировая война, вычисленная Нострадамусом. Я был так взбешен, что перепутал свой палец со смычком первой скрипки и, не зная, как далеко меня занесет, запасся обратным билетом.
Министр торжественно и телефонно назначил меня главным администратором судопроизводства в Корпусе Неизлечимых, в полном соответствии с правилами Аристотеля. Правительство в полном составе поручило ему поздравить меня публично и в третьей степени.
Сразу после этого он потребовал, чтобы я нынче же вечером запер Тео на ключ и накрепко в погребе, в подвальном этаже, который, для пущего смеха, не находился на крыше. Дабы подчинить его грубой силе, он послал мне в мешке две пары наручников «made In Mauritania», игнорируя позор и поношение национальной промышленности, проданной на корню за границу. Одной парой следовало сковать запястья Тео, подобно глухим в пустыне, другой, более прозаично, его лодыжки a giorno.{28} С тою же инакостью он снабдил меня цепями, чтобы я привязал Тео к газовой плите, и это невзирая на летнюю жару! Я спросил, не нафабрить ли заодно ему усы. Если мои выдающиеся и заунывные читатели дошли до этого места в рассказе, они не могут не знать, какого я мнения в тот момент придерживался о монстре-собеседнике, который был так туп, что не мог даже нарисовать одноименный угол. После этого остается только заткнуть фонтан. Кажется, я все сказал. Продолжение в следующей главе.
XXXIII
Врачи, все равно что пикадоры, – чертовские смертикулы, это знают все, даже полиция, тоже ведь не дура погулять... но склонять их правительственно и нетленно к переквалификации в тюремщиков, как рыб в воде, – от этого краснела даже кожа барабана; однако же насильственной госпитализацией больных столпотворительньные больничные власти уже добились того, что медицина сделала большой шаг в сторону казенного дома, ставший поистине гигантским прогрессом для Человечества, как провозгласил знаменитый республиканский космонавт, ступивший на Луну и наступивший в бульдожье дерьмо.
Готовый скорее умереть, чем лишиться жизни, я телефонно прокричал министру юстиции как рыцарь Байяр при Вальми{29}: «Они не пройдут!» Стать стражем тюрьмы мне улыбалось не больше, чем песочным человеком!
Министр, удрученный яблоком раздора, пожелал узнать навскидку, какой выход из положения вижу я. С бесконечным уважением наперекосяк я предложил ему обиняками, ретроактивно и вплоть до сегодняшнего дня переименовать Елисейские Поля в проспект Сесилии, листвы моей расцветающей.
Правительство, сообщил мне министр, готово потакать моим «прихотям» и дать мне зеленую улицу при одном-единственном условии: если я посажу Тео под замок. Но на кой мне зеленая улица и даже ажурные тротуары, если Тео давал мне возможность легко перепрыгивать с континента на континент своими сочинениями для Эдуардовых деток!
Тео (я чуть было не написал «мой возлюбленный и прельстительный Тео», но не хочу тратить лишних слов, когда речь идет о создании столь же исключительном, сколь и ослепительном, заслуживающем самых пагубных панегириков, даже сыгранных на губной гармонике), итак, Тео родился на свет в своем родном городе спустя неделю после дня своего рождения. Из чистой скромности он избрал несовершеннолетнее детство, проявив тем самым незаурядную терпимость в вертограде моего дяди.
Я допускаю (ибо, к вопросу о беспринципности, мне тоже было не занимать терпимости), что любовные связи Тео всегда заканчивались трагически... но единственно потому (об этом стоило бы трубить на крышах, чтобы заткнуть пробкой рты злопыхателям), что венчались они смертоубийством. Все эти печальные события свидетельствуют о том, как мало везения было отпущено Тео и как мало успеха он имел у приверженной традициям публики.
XXXIV
Многие мои проворные и божественные читатели писали мне, дабы я держал их меж волком и собакой в курсе патологической и дантовской жизни больных Корпуса Неизлечимых... иными словами, они хотели знать, какой болезнью страдали мои неизлечимые после фазы врачебной тайны.
Мои самые горячие сторонники среди жаждущих и импульсивных читателей желали также прояснить причины ужаса, который внушала эта болезнь всем за стенами Корпуса. Я не спешил с ответом, памятуя, что рукопись моя – роман, а не трагедия отверстой могилы, как еще думали те, кто ожидал поднятия занавеса.
Вопрос: Сколько больных в день поступает в Корпус?
Ответ: Ни много, ни мало, равно числу ежедневно умирающих. Такая всепоглощающая стабильность наглядно показывает, без необходимости совать свой нос в чужие дела, что даже среди самых благонадежных приказывают долго жить лишь те, что жить больше не могут.
