Франсуаза Саган - В память о лучшем

Глава 5

Орсон Уэллс

В то время я два месяца как бы укрывалась в Гассене – очаровательной деревушке, которая с высоты двухсотметрового пригорка вот уже тридцать лет с неодобрением взирает на бесчинства своей легкомысленной сестры по имени Сен-Тропез. Два месяца поливал дождь, в промежутках между треском дров в камине и набегами на ближайшее бистро у меня создавалось впечатление, что я нахожусь не на юге, а где-то в Солони. Было это то ли в пятьдесят девятом, то ли в шестидесятом, то ли в шестьдесят первом, сейчас не припомню… Стоило миновать юности, как годы – счастливые и несчастливые – стали нагромождаться друг на друга, и я уже не способна датировать их точно. Как раз тогда я впервые в жизни бросила супружеский очаг, но все еще питала достаточно нежности к мужскому полу, чтобы обещать одному из моих друзей, занятому на Каннском фестивале, навестить его.

Канн с его фестивалем был для меня точно таким же, каким он в ту пору рисовался воображению многих: ледяное шампанское и теплое море, восторженная толпа и полубоги-американцы; признаюсь, все, вместе взятое, меня не слишком манило. Мои дурные предчувствия оправдались сразу же по приезде, когда мы поднимались по лестнице старого Дворца фестивалей вместе с упомянутым другом, глядя, как проходят члены жюри и звезды; меня тут же затянуло в водоворот обезумевшей толпы, образовавшейся с появлением Аниты Экберг, Джины Лоллобриджиды или уж не знаю кого, кто преобразил смиренных зевак в ожесточенную, свирепую орду. Вообще-то я людей не страшусь, но должна признаться, что тут, в кольце всех этих лиц, профилей, плеч, этих черных дыр, перемежающихся с ослепительным солнцем, меня обуял панический страх. Я отбивалась и была готова, как говорится, пасть под напором толпы, когда чья-то сильная рука вырвала меня из этого ада, протащила через лестницы, коридоры и потайные двери в какой-то кабинет, где опустила на диванчик. И тут, не успев еще рассмотреть этого Кинг-Конга (благодетель был также Кинг-Конгом-обольстителем), я узнала его по смеху – то был сам Орсон Уэллс.

В этом кабинете, кроме нескольких человек, работавших на фестивале, и моего встрепанного друга, находились, если память мне не изменяет, Дэррил Занук, Жюльетт Греко и еще один импресарио, который, едва первые эмоции улеглись, а дружески предложенное виски было выпито, пригласил нас поужинать всей компанией в ресторане «Бон Оберж». Лично меня он мог бы с таким же успехом пригласить поужинать в Вальпараисо или Лилле – с того момента, как появился Уэллс, мне ничего другого не хотелось, как покорно следовать за ним. Одно его присутствие сразу вернуло мне почти утраченные было иллюзии по части мужчин. Он был огромный, просто колоссальный, смеялся громоподобным смехом и, блуждая заинтересованным и в то же время рассеянным взглядом своих желтых глаз, рассматривал знаменитую набережную, разряженную толпу и роскошные яхты.

…В последующие годы я столько раз рассказывала этот красивый эпизод, в конце концов я и сама уже засомневалась в его достоверности. Память каждого человека избирательна, она сортирует события, сохраняя счастливые и вычеркивая горькие мгновения (или же наоборот), порой подключая воображение. Много лет спустя я снова увидела Уэллса в Париже, в Люксембургском саду, куда он пришел за мной, чтобы повести обедать… Опасаясь, что меня якобы переедут, он перенес меня через все улицы, держа под мышкой, словно тюк с бельем (при этом мои голова и ноги болтались, как у куклы, а сама я вопила и чертыхалась). Только тогда я смогла наконец поверить в доподлинность тех первых своих воспоминаний… Но это уже другая история.

Так вот, в Канне, в тот плохо поддающийся датировке год – тогда Уэллс представлял на фестивале свой фильм «Печать зла», – в тот вечер мы все действительно пошли ужинать в «Бон Оберж». У Дэррила Занука в то время была большая любовь, Греко отличалась большим чувством юмора, а сам Уэллс страдал от большого количества долгов. Съемки его последнего фильма были прерваны в самом разгаре за отсутствием денег, и теплилась слабая надежда, что этот ужин убедит Занука – уже тогда одного из богатейших продюсеров Голливуда – уладить дело. Где-то с полчаса ужин проходил довольно безмятежно: перед нашими глазами шел балет из закусок, которыми славился этот ресторан, а мы комментировали на смеси французского с английским события дня. Все смеялись, шутили. И тут разговор закономерно свернул к теме кино вообще, потом к производству, потом к роли продюсера в кино и вдруг целиком перешел на английский, причем все более и более стремительный. Признаюсь, я особо не вслушивалась, пока чуть не ткнулась носом в тарелку от сильного хлопка по спине. Это была ладонь соседа слева – Орсона. «You and I, – сказал он, – мы с вами – художники, и у нас нет ничего общего с этой бандой денежных воротил или никчемных мошенников. Их надо избегать, как чумы, они посредники, они…» Последовали оскорбления, точного смысла которых я не уловила, но они прозвучали достаточно веско, поскольку Занук, вынув изо рта сигару и побелев, встал. Уэллс ушел одновременно с нами, не доев десерт, а его фильм так и остался незаконченным. Мне было горько за фильм и в то же время радостно за Орсона. Я восхищалась им, жизнью, искусством, «художниками», как говорил он, нелицеприятной правдой, величием – всем, что продолжает меня восхищать и по сей день.

Я увидела его опять лишь десять лет спустя, а в промежутке было несколько телефонных звонков: в Гассен, Лондон, Париж, когда мы с ним строили планы, но – увы! – всегда туманные.

…Итак, в тот день, протащив меня, словно куль тряпья, через все парижские авеню и Елисейские Поля, Уэллс усадил меня за стол с двумя его друзьями. Он ел как волк, смеялся, как сказочный великан, и все мы закончили день в его номере в «Георге V», где он обосновался после того, как порастряс свой кошелек в других роскошных отелях Парижа. Шагая взад-вперед, он говорил о Шекспире, кормежке в отеле, глупости газет, чьей-то меланхолии – не смогу теперь повторить хотя бы одну из его фраз. Я смотрела на него как завороженная. Думаю, что ни один человек на свете не производит такого впечатления гениальности, как Уэллс, настолько в нем ощущается острота мышления, что-то масштабное, живое, роковое, бескомпромиссное, пылкое. На мгновение меня охватил ужас, когда он вдруг предложил через час отправиться не куда-нибудь, а в Вальпараисо. Я пошла было к дверям, чтобы захватить паспорт (и покинуть при этом второй супружеский очаг, ребенка, собаку, кошку – без злого умысла, просто потому, что Уэллс неотразим и малейшее из его пожеланий, конечно же, следовало немедленно выполнять). Слава богу или черт побери, но телефонный звонок напомнил, что ему надлежит ехать в Лондон, так что Вальпараисо отпал – и навсегда.

На следующей неделе, все еще в шоковом состоянии, я устроила себе ретроспективу фильмов Орсона Уэллса благодаря журналу «Экспресс», в котором в то время вела рубрику кино. За несколько дней я посмотрела четыре его фильма, новых для меня, а также пересмотрела остальные. И, признаюсь, не поняла. Я не поняла, почему американцы не валяются у него в ногах с контрактами, почему французские продюсеры, которые вроде бы в ту пору жаждали риска, не бегут за ним в Англию. Ведь можно же приставить к нему двух телохранителей на случай, если он вздумает (говорят, с ним такое случается) сбежать со съемочной площадки в Мексику или куда-нибудь еще.

Чего только я не насмотрелась за эту неделю! Под мостом, рядом с отбросами, плавает раздутый труп подстреленного полицией садиста. На него смотрит Марлен Дитрих. Частный детектив задает ей вопрос: «Вам его жаль?» Она отвечает: «He was kind of a man» («В нем что-то было»).

Жена генерала Родригеса смотрит на фотографию мужчины, которого любила, который ее обокрал и готов убить. «Что вы о нем думаете?» – спрашивают ее. «В нем что-то было». Калека по роли Джозеф Коттен отзывается о своем лучшем друге – человеке, который его предал и прогнал: «В нем что-то было».

Когда я пересматривала эти фильмы Уэллса один за другим, мне повсюду виделся темперамент одержимого. Уэллс любит героя одного плана – несомненно, своего собственного: вспыльчивого, нежного, умного, безнравственного, богатого. Его герой одержим и выхолощен по собственной вине, он – сильная натура, подчиняющая себе, терроризирующая других, он всегда остается непонятым, но никогда не сетует. Его это, по-видимому, просто не волнует. Молодой и хищный Кейн, гордый Аркадин, мрачный Отелло – все они чудовищны, все одиноки: такова расплата за избыток ума. И лишь в одном фильме он сыграл роль жертвы – в «Леди из Шанхая». Роль чудовища он уступил тут Рите Хейворт: надо сказать, что Орсон любил ее.

Однако такое гордое одиночество порой обременительно. Чтобы выжить, Уэллсу приходилось сниматься в идиотских ролях; его лишили оружия – кинокамеры; своре людишек в очках, с самописками – бухгалтерам и продюсерам – удалось-таки опрокинуть этого Гулливера, который их и не замечал. Они подавили его количеством. И вот он снял «Печать зла». Меня потряс один особенно красивый эпизод среди тридцати других: когда он снова встречает такое же прекрасное чудовище, как и он сам, – Марлен Дитрих. Она говорит ему, что он растолстел, обрюзг, что он жалкое подобие того, каким был; она говорит ему, что будущее у него позади. Впервые в его фильме прозвучало нечто похожее на жалость. Марлен выпускает дым через нос, как в «Голубом ангеле», а у Орсона взгляд раненого быка перед тем, как его прикончат. Куда девался гражданин Кейн – молодой, неистовый, черный бык, нагонявший ужас на арены Америки? Что с ним сделали? Что он с собой сделал? Я была недостаточно информирована, чтобы ответить на эти вопросы. Я знала лишь одно – все его фильмы заражены талантом, и мы вправе спросить себя, кто же в конечном счете оказался «выхолощенным».