Корнель Филипович - День накануне
— Владек когда придет?
— Скоро придет, — ответила Аня, перевернула страницу и заиграла дальше.
Было ужасно скучно. В комнате мало места, стулья твердые, неудобные. Анина постель высоко взбита и накрыта кружевным покрывалом. Однажды, когда родителей не было дома, мы с Владеком стали бороться, и я повалил его на кровать сестры. Получилась большая яма, все перемешалось и помялось. Владек прервал возню и сказал, что нужно немедленно поправить постель. Сделать как было, потому что Аня очень рассердится и еще маме скажет.
— Вы что будете на каникулах делать?
— Опять поедем к тетке.
— На все каникулы?
— Да.
— Там небось еще скучнее, чем здесь.
— Почему? Там гуси, коровы, лошади.
— Когда едете?
— Послезавтра, как только выдадут табели.
Мне стало немного жаль, что они уезжают. Подойдя поближе, я взглянул на Аню. На лбу у нее выступили капельки пота, хотя в комнате было прохладно.
— Помнишь, когда мы были маленькие, мне хотелось поиграть с тобой в лошадки и я дергал тебя за косы?
Я взял в руки ее толстые косы и слегка потянул за левую, а потом за правую:
— Тпру! Н-но!
— Перестань! — шикнула Аня, но без злости, и тряхнула головой. Я был уже не маленький и, вовсе не желая сделать ей больно, дергал тихонько. Осторожно положил ей косы на спину и отошел. Я совсем не хотел ее обидеть, но и любезничать с ней мне тоже было неохота. Она была некрасивая и несимпатичная. Остановившись возле полки с книгами, я вытащил Владькин альбом с марками. Стал листать его, новых марок не было, все я уже видел — так себе были марочки, большинство я сам ему дал. Только одну не стоило бы отдавать; я потом пожалел, но не отбирать же. Аня играла раскачиваясь, будто ехала в гору на велосипеде. Я пошел к окну посмотреть, не идет ли Владек. Его не было. На лавочке в саду уже стояло блюдо с большой горкой розоватых ягод. Анина мать продолжала собирать смородину в корзинку. Я нарочно представил себе: вот я беру и кладу в рот целую горсть, и сразу почувствовал, как кривится мое лицо. Вдруг я услышал, что Аня громко и очень отчетливо произнесла:
— Ты вообще зачем сюда приходишь?
Я повернулся и посмотрел на нее. Она сидела теперь выпрямившись, глядя не в ноты, а вверх, в потолок, и продолжала играть, только как будто тише, чем раньше.
— Как это зачем? — рассмеялся я.
Аня перестала играть. Вид у нее был какой-то странный, не такой, как обычно. Наморщенный лоб, побелевший кончик носа, верхняя губа приподнялась, открывая зубы. Мне стало не по себе. Я отвернулся к окну. Услышал, как она сказала:
— Я тебя не люблю, понимаешь? Ни капельки тебя не люблю!
Я не знал, что отвечать и как себя вести. Оставалось только обидеться. Сунув руки в карманы, я не спеша вышел из комнаты, потом сбежал по ступенькам и пулей пролетел через мастерскую, не попрощавшись. Зазвонили колокольчики над дверью, я выскочил на улицу. Кругом стоял гомон, ослепительно светило солнце, в воздухе носилась пыль. Я промчался по улице, пересек площадь перед костелом и свернул к парку.
Только очутившись среди деревьев, около мельничного ручья, прячущегося в тени кустов, я замедлил шаг. Ручей бесшумно струился в глубоких берегах между корней и обросших мхом свай. Опершись о перила, я смотрел на быстро бегущую, пронизанную светом воду. Я был подавлен, пристыжен; меня словно побили: не физически — я будто проиграл какую-то игру, в шахматы или в карты, только более серьезную. Пройдя чуть дальше, я остановился и подумал: «Черт, ведь это я не люблю ее. А вот она скорее должна бы меня любить». А потом снова: «До чего же нужно меня не любить, чтобы сказать мне об этом. Ведь я, хоть и не люблю ее, — никогда бы ей этого не сказал!»
Концерт фа минор
(перев. С. Равва, 2002 г.)
Сколько здоровья стоила мне та смешная и одновременно грустная история, в которую меня впутали! Минутку, кто меня впутал? Я сам впутался, сам виноват, ведь это происходило в моем собственном сне! Мы сами, так или иначе, в ответе за все, даже за свои сны. Но как это случилось? Обыкновенно: я лег в постель, как всегда, около двенадцати и немного почитал газету перед сном, потом полистал какую-то книгу, одновременно слушая радио. Примерно около часа заснул, легко нырнув в постепенно густеющую мглу, тишину и беспамятство. Я погружался в сон мягко, без толчков, как будто опускаясь на парашюте, и знаю, что, засыпая, не думал ни о чем. Не взял с собой из так называемой яви ничего — ни мыслей, ни намерений, ни даже чувств. Когда я проснулся, пришел в себя, было слишком поздно. Все уже кончилось. Что? То, что случилось раньше, как бы в прологе сна, пока я летел, проваливался в сон и пребывал в состоянии бездумья, бесчувствия, как бы в психической невесомости. Это происходило будто совсем недавно, мгновение назад, но в то же время много лет назад, так давно, что я успел совершенно забыть, когда, кому и при каких обстоятельствах обещал сделать то, о чем сейчас расскажу. Знал только, что обещал и обязан обещание выполнить. Согласие мое было поступком на удивление глупым и постыдным — думая об этом сейчас, честно говоря, я готов провалиться сквозь землю. То, что случилось, раз и навсегда доказывает, что глупость и легкомыслие не покидают меня даже во сне и моей натуре присущ авантюризм. Всякий раз, когда я вспоминаю об этом, стыд, гнев, злость на себя заставляют меня попытаться воссоздать ситуацию и понять, почему я согласился это сделать, но ничего не получается. Хоть убейте, не помню, кто были люди, меня уговорившие. Только смутно припоминаю, что они взывали к моему честолюбию (боже мой, скорее к тщеславию!), что речь шла о престиже и даже спасении кого-то, кто вдруг заболел или что-то в этом роде. Идиотизм. Значит, меня уговорил кто-то будто бы мне известный — и одновременно неизвестный, какие-то люди, с которыми я вроде бы считался — но которых всерьез не принимал. Какой-то вроде бы уважаемый человек — а скорее бездельник и хитрец, может быть, какой-нибудь импресарио, постаравшийся, чтобы я поверил, что он желает мне добра и что благодаря ему я могу сделать карьеру, — а на самом деле тайный враг — пожелал меня облапошить и выставить на посмешище.
Но хватит об этом. Я объяснил, что в этой истории меня больше всего мучит в силу своей неясности, и теперь могу обо всем спокойно рассказать. Итак: я согласился сыграть в сопровождении оркестра Краковской филармонии Фортепианный концерт фа минор Шопена, опус 21. Согласился, хотя учился играть на рояле только четыре месяца, с декабря по март, у тетки Хорошкевич. Правда, у нас дома был рояль, и моя мама играла, но никто не интересовался, задают ли мне что-нибудь, никто не заставлял меня заниматься. Я сам — а было мне тогда лет одиннадцать — решил, что если когда-нибудь и буду играть на рояле, то скорее как композитор: карьера пианиста-виртуоза меня не привлекала. Однако зачем я все это рассказываю? Если уж решился, то пора без лишних слов приступить к главному, ведь в мире, в котором это происходило, то есть во сне, слова, мысли и рефлексии — излишняя шелуха, совершенно ненужная. Сон — чистое действие, в нем все стремится как можно быстрее к тому, что является его сутью, — к завязке драмы, конфронтации и развязке. Так вот, я вижу сидящий полукругом оркестр, слышу, как музыканты настраивают инструменты, раздаются аплодисменты — это приветствуют дирижера. И тут вхожу я. Я на сцене, кланяюсь в сторону темного, как пропасть, зала, слышу в глубине этой пустоты аплодисменты: они длятся довольно долго, прокатываются по залу, как бы приближаясь ко мне, потом медленно возвращаются туда, откуда пришли, становятся все реже, стихают, смолкают. Я страшно волнуюсь, чувствую, как дрожат руки и ноги, особенно икры. Аплодисменты немного снимают напряжение, я становлюсь смелее, но, боже мой, это ведь только вежливый аванс, ведь те, кто аплодируют, еще ничего обо мне не знают. Я сажусь, устраиваюсь поудобнее на табурете, кладу руки на колени, на мои коричневые вельветовые брюки. О господи, почему я надел коричневые брюки к черному фраку, ведь я не выношу сочетания черного с коричневым! Но ничего, зато я могу, несколько раз проведя ладонями по вельвету, осушить кожу, покрытую липким потом. Снова минута тишины и пустоты, я набираю воздух в легкие. Вообще-то это невольный вздох, но он освежает меня, оживляет мое сердце и одновременно его успокаивает. Я не слышу первых тактов оркестра. Смычки заиграли очень тихо — это скорее шорох, чем звук, но постепенно мелодия начинает развиваться. Поднимаясь в гору, она наталкивается по пути на какие-то препятствия, одолевает их с легкостью, иногда только задерживаясь на миг, чтобы набраться сил, вслед за чем смычки энергично продолжают свое странствие. А вот и мне пора вступать — перед кульминацией, чуточку раньше. Я помню это место, готовлюсь, уже поднимаю руки, еще секунда, и я ударю по клавишам — и вдруг на меня накатывает безумный страх. Я боюсь не того, что сыграю фальшиво, что ошибусь, черт подери, — все гораздо хуже: я вообще не уверен, что смогу это сыграть! Боюсь, что вместо музыки услышу какофонию звуков, подобную той, которая наполняет комнату, когда наша прислуга вытирает пыль с клавиатуры. Я тогда затыкаю уши, чтобы этого не слышать. Итак, мне страшно прикоснуться к клавиатуре, я медлю, но оркестр работает как машина, подталкивает меня, припирает к стене, у меня нет другого выхода, я обязан вступить. Я запаздываю, к счастью ненамного, может быть, на полсекунды. Быстро наверстываю опоздание; оно могло, впрочем, показаться намеренным — мол, такой стиль игры: затягивание, мнимое запаздывание и затем — восполнение упущенного. Но вот я уже играю, и кое-что получается! Играю, хотя учился всего четыре месяца! Я знаю, что играть мне еще довольно долго, и порой это будет нудно и мучительно, я должен внимательно слушать оркестр, который, вместо того чтобы поддерживать меня и вести за собой, будет стараться мне помешать, будет задирать меня, приставать, затевать какие-то ненужные разговоры и даже спорить. Ну да ладно, лишь бы выдержать, добраться до Largetto, которое я люблю и хорошо знаю, часто насвистываю в ванной или в поезде, когда я один в купе, смотрю тогда в окно и насвистываю себе. Я немного встревожился, потому что вспомнил, что в длинном соло, от которого я так много жду, все начинает путаться, усложняться, доходя до недоразумений и даже препирательств с оркестром, который будет повышать голос и задавать мне трудные вопросы, настойчиво требуя ответов и объяснений. Но ничего, как-нибудь обойдется, а пока я бреду через Maestoso, преодолевая небольшие сложности и проясняя мелкие недоразумения. Усложнение, затем прояснение — в этом вся философия музыки. Усложнение, упрощение, прояснение — ничего больше в музыке нет. Ну, еще немножко техники. Я играю все увереннее, чувствую дыхание холодного ветра, остужающего мой вспотевший лоб. Играю все смелее, даже позволяю себе импровизировать. Извлекаю из инструмента какие-то невероятные трели, которых, скорее всего, нет в нотах, делаю какие-то жесты, которым неизвестно у кого научился. Отрывая руки от клавиатуры, кокетливо поднимаю их: по правде говоря, это может выглядеть, как если бы я хотел отлепить приставшее к пальцам тесто. То, как я поднимаю руки, — не от моей ли это мамы? Учительницей моей мамы была, кажется, ученица Микули,[2] а Микули был, как известно, учеником Шопена. Но я, похоже, несколько зарвался. Тарнополь 1900-го — это же не Краков 1980-го!
