Ежи Анджеевский - Страстная неделя
— Я не думала об этом! — пожала она плечами. — А вообще-то, что со мной могло случиться? То, что с теми, за стенами, ничего худшего.
— Ты говорила, что хочешь жить…
— Да, хочу, — сказала она. — Но…
— Что «но»?
— Временами уже не умею. В самом деле, уже не умею!
Воцарилось молчание. Пётровский продолжал наигрывать на гармони.
— Где ты жила в последнее время? — спросил Ян.
— В последнее? В Мокотове, у Маковских… Ты знаешь его, нет?
Маковский был ассистентом Лильена и в свое время, когда Лильены, уже под фамилией Грабовских, вынуждены были спешно покинуть свое жилье на отвоцкой линии, профессор, после возвращения из Кракова, жил у него несколько недель. Малецкий знал молодого историка еще по Смугу.
— И что? — Он сел в кресло напротив Ирены. — Опять что-то случилось?
Она кивнула.
— Что?
— То, что всегда! — ответила она коротко.
Она жила у Маковских несколько недель и, почти не выходя из дома, считала себя в безопасности. Кто-то, однако, проведал о ней. Как раз сегодня утром, в отсутствие Маковских, пожаловало двое молодых людей. Один из них был агентом гестапо. Несмотря на арийские документы Ирены, они забрали ее с собой в ожидавшую у дома машину. Были весьма любезны с нею, но не скрывали, что везут ее на Аллею Шуха[2]. По пути она откупилась последней золотой пятирублевкой, которая была при ней. Вышла из машины перед самой Аллеей, однако в Мокотов возвращаться побоялась.
— Выходит, Маковские ни о чем не знают? — спросил он.
— Нет!
Ян предложил завтра же поехать к ним, рассказать обо всем и привезти ей оттуда самые необходимые вещи.
— Разумеется, нет смысла туда возвращаться! — решил он. — Лучше не рисковать.
Она равнодушно согласилась: да, так будет лучше.
— Но что дальше? — склонила она голову. — Что дальше? Как мне жить? Ведь я уже никогда не смогу быть нормальным человеком. Ты знаешь, любое новое лицо невольно вызывает у меня одну мысль: предаст или не предаст? Это страшно, ты не представляешь, что это такое…
В эту минуту в мастерскую вошла Анна. На мгновение задержалась в дверях, потом тихо присела на кушетку.
Ирена, подняв голову, посмотрела на Яна.
— Знаешь ли ты, что, встретив тебя, я подумала о том же?
Он не ответил.
— Допустим даже, что я продержусь до конца…
— Тогда все изменится! — вставил он.
— Нет, люди не изменятся! — возразила она. — Разве что у них уже не будет права убить меня. Но увидишь, те два молодых человека, которые везли меня сегодня на машине, будут смотреть на меня с презрением, сожалея при этом, что уже не могут заработать на мне жалкой золотой пятирублевки.
— Что ты говоришь такое? — возмутился он.
— Вот увидишь! Нас еще больше возненавидят, ведь мы будем свободно ходить по улицам, вернемся в свои жилища, к своим занятиям, обретем свои права. Не возражай, я знаю, что так будет, и ты это знаешь. Сейчас обыкновенный стыд не позволяет многим людям выказывать нам неприязнь. Они принимают нас скрепя сердце, прячут из чувства долга. Но потом уже не потребуется вынуждать себя! А мы со своей стороны ничего не забудем. Ты знаешь, евреи не умеют забывать зло. В отличие от вас. Вы обо всем забываете. И о том, что вами помыкают, и о том, что вы кем-то помыкаете…
Ему нечего было возразить, потому что он думал так же. Впрочем, он сам жаждал забвения, оно было глубочайшей потребностью его сердца и ума. И ему захотелось защитить хотя бы свою слабость, как-то оправдать ее, облагородить.
— А не есть ли это надежда? — задумчиво сказал он.
— Что? — не поняла она.
— Забвение! Надежда на лучшее, — продолжал он. — Неужели нам через всю жизнь тащить за собою эти кошмарные годы, никогда от них не оторваться?
— Не знаю! — ответила она. — Из меня за эти несколько лет сделали совсем другого человека, принудили стать иной, чем я была. И, кажется, преуспели в этом. Как же я могу забыть весь этот период?
— Всех изменили эти годы, — заметил Ян.
— Но не всех лишили достоинства!
Анна, которая все это время сидела на краешке кушетки, поджав под себя ноги, вдруг вскинула голову.
— Разве человека в самом деле можно лишить достоинства? — тихо спросила она.
Ирена повернулась к ней.
— Можно ли? О да! Поверьте мне, можно. У человека можно отнять все: волю, гордость, желание, надежду — все, даже страх… Я сама это видела, наблюдала Это. Знаете, как погиб мой отец?
Когда начались первые массовые убийства евреев, а именно, летом сорок второго года профессор вместе с Иреной находились в одном имении в Меховском воеводстве. Пани Лильен жила пока что под Краковом, но вскоре тоже должна была приехать к ним в деревню. Пребывание Лильенов в новом именье было очень неплохо обставлено. Ирена числилась служащей местного винокуренного завода, а профессор жил в усадьбе в качестве учителя сыновей владельца. Первые месяцы пребывания в именье прошли спокойно, и могло показаться, что наконец-то после стольких мытарств прошлого года они смогут здесь прийти в себя и как-то продержаться. Надо было еще только переправить в деревню пани Лильен. Но в то самое время, когда вопрос о ее приезде был окончательно решен, начались массовые репрессии против евреев. Вскоре они достигли и той местности, где нашли пристанище Ирена с отцом. Когда однажды под вечер в ближайший городок Обаров прибыл специальный карательный отряд гестаповцев и приступил к уничтожению тамошних евреев, кто-то, не назвавшись, позвонил владельцу именья относительно Лильенов и их национальности. Оставалось одно — бежать.
Ни в одной из соседних усадеб укрыть Лильенов было невозможно, отъезд в Краков из-за грозящей в пути опасности тоже пока что исключался. Вдобавок профессор очень плохо себя чувствовал, — еще не оправился после тяжелого гриппа, то и дело пошаливало сердце. В этих условиях оставался вроде бы единственный шанс уцелеть: укрыться в ближних лесах. Это посоветовал хозяин Лильенов, и профессор с Иреной согласились. До поры до времени они могли скрываться в лесной сторожке в восьми километрах от имения, там переждать наиболее опасный период. Профессор не хотел, чтобы их сопровождал кто-нибудь из домашней прислуги или из усадьбы. Он уже не доверял людям, почти ни на кого не полагался. И они пошли одни…
В прихожей хлопнули входные двери. Ирена умолкла. В мастерскую вошел Юлек. Он оглядел всех и, заметив, что прервал какой-то разговор, встал в сторонке. Вынул табак и начал скручивать цигарку.
— И что дальше? — спросил Ян.
— Это была ужасная ночь! — продолжала Ирена. — Такая темная… Мы не слишком-то ориентировались в лесу. Сначала еще как-то узнавали окрестность, но потом, когда пришлось свернуть с дороги и идти тропинками, совсем заблудились. Собственно, я тогда только поняла, что мы сбились с пути, когда начало уже светать. Отец едва шел, приходилось то и дело отдыхать. Сердце сильно его беспокоило. Это был уже совсем другой человек. Выглядел он как старый, больной еврей, этакий перепуганный еврейчик, страшившийся смерти. Он ужасно боялся попасть к немцам в руки. Только присядем на минуту, тотчас срывается с места, все ему чудилось, что сторожка где-то тут, поблизости. Я-то уже понимала, что нам не найти ее, но он все еще надеялся.
Когда рассвело, мы вышли на какую-то дорогу. Еще не совсем светло было, стояла мгла… Отец не хотел выходить на дорогу, ну я пошла одна и вижу — движется по направлению к нам большая темная толпа. Представляете, что я там пережила? Я хотела тут же уйти в глубь леса, но отец не мог двигаться. Побледнел ужасно, затрясся весь… Я думала, это конец. Ну, укрылись мы в придорожных кустах, были там у обочины густые кусты, ольшаник, кажется. Легли на землю, отец дышал тяжело и все дрожал, будто холодно ему. Минуты казались часами, пока те люди не приблизились к нам. Я прижалась лицом к земле, роса на траве была, если б дольше так пролежала, заснула бы, наверное, так устала. И вдруг слышу голос отца, измененный до неузнаваемости, дрожащий: «Ирена, это евреи!» Подняла я голову, вижу, толпа совсем уж близко. В самом деле, одни евреи… женщины, старики, дети, беднота еврейская. Потом уж я узнала, что это были евреи из Обарова, те, которых ночью не успели на месте расстрелять. Гнали их на какой-то сборный пункт, где собирали евреев из других городков и деревень, из всех здешних мест. Вы и представить себе не можете, что это было за зрелище, такого вовек не забудешь! Людское стадо, сбитое в кучу, некоторые босиком, с котомками, запыленные все, грязные, с бледными, измученными лицами. У многих лица окровавленные, женщины малых детей на руках несут… Одна девчоночка, маленькая такая, чернявая, худенькая, в розовом ситцевом платьице в горошек, несла двух младенцев, одного на руках, другого на спине…
Сперва я даже не заметила, что их охраняет кто-то. Только потом уж увидела того немца. Он шел сбоку, по траве, наверно, чтоб сапог своих сверкающих не запылить… вид очень невинный, молоденький такой парнишка, лет семнадцати или восемнадцати. Прошел почти рядом со мной, в каких-нибудь двух шагах… я даже слышала, как сапоги его скрипят.
