Юнас Бенгтсон - Письма Амины
— Да помню, черт возьми…
— И тут ты прешься на рельсы, ё-мое, ты едва на ногах стоял. А я пытаюсь сказать тебе, что этого делать не надо, не надо этого делать, но тебе плевать, ты говоришь: подожди, посмотри, как я остановлю поезд. А я говорю: может, стоит начать с чего-нибудь поменьше, чем поезд, может, с мотоцикла?
Я снова понимающе смеюсь: был, дескать, в полном улете.
— А когда я привел тебя в чувство, помнишь? Ты так дернул со станции, и вниз по лестницам…
— Точно, черт возьми. Точно…
— А когда я спустился к тебе, ты стоял посередь дороги, ты остановил машину. Черт, чувак, ты помнишь? Стоял там с вытянутой рукой, как Супермен, остановил «БМВ». И парень этот стоит, орет на тебя: какого черта, да если ты не отойдешь, он тебе по башке надает…
— Точно, блин, орал на меня. Точно…
— А я подхожу и тащу тебя, тащу от машины, а этот парень в нее снова залезает. Но только он собирается уехать, как ты открываешь заднюю дверь и блюешь прямо на его кремовые кожаные сиденья.
— Точно, черт возьми…
— А потом говоришь: «Следи за дорогой» — и закрываешь дверь. И мы убегаем.
Мы смеемся: и чего мы только не творили, отвязные, похоже, были парни.
Но мне тогда было всего восемнадцать, большой ребенок, который думает, что курить — круто.
Дэвид встает и вынимает из холодильника еще две бутылки пива.
— Или тот случай, с девушкой, которую мы пригласили домой, помнишь ее? Как ее, бишь, звали, Катя, или как-то так, то ли из Эстонии, то ли из Латвии, из какой-то из этих отстойных стран.
Он снова отщелкивает пробки в мойку, на этот раз обе попадают.
— Помнишь, мы ее встретили на станции «Нёрепорт», она отстала от подружек. Они ее бросили. А мы ее домой повели. Че-е-ерт, помнишь…
К счастью, это не вопрос. Он продолжает рассказывать; думаю, он давно ни с кем не разговаривал. Похоже, подвал утратил свое очарование, с тех пор как нам всем перевалило за двадцать.
— Ты раскрутил ее, и она разделась. Мы пили сводку, а ты швырял в нее картами, говорил, что она нас разочарует, если не покажет чего-нибудь.
— Точно, блин.
— И сначала она не хотела, но ты продолжал ее раскручивать. Говорил, что она красивая, но не должна быть такой занудой, помнишь? Мы друзья, какие могут быть стеснения? Черт, как ты зажигал в тот вечер.
Я развел руками, как бы говоря: «Что было, то было» или «Я такой».
— Но — респект тебе — ты ее все-таки раскрутил, она сняла блузку. И сверкала своими беленькими сиськами, сидя на диване. Мы поставили музыку, и ты спросил, не хочет ли она для нас станцевать, и что она очень красивая и замечательная, и что она нас так порадует, если потанцует.
Я хватаюсь за голову: ох, чего только мы не творили. Поднимаю пиво за девушек топлес.
— Думаю, ты ей нравился, Янус. Помнишь, как она начала покачиваться под музыку? А ты продолжал: покажи нам свое красивое тело, покажи мне свои ноги, — и она брюки сняла. Она пыталась сделать это соблазнительно, но повалилась на диван и потом пыталась крутиться, чтобы выглядеть сексуально. Мне ее было почти жаль, но ты продолжал.
— Черт возьми, а что мне было делать? Скучно же…
— Как ты зажигал, чувак! В итоге на ней остались одни трусы, помнишь? Такие маленькие девчачьи ути-пути-трусики, наверное страшно модные в Эстонии. Но их она снимать не хотела, и ты рассердился.
— Ну, честно: что мне было…
— Потом ты начал в нее монетки кидать. И она так расстроилась, что мне пришлось ее утешить. И когда я закончил с ней и настала твоя очередь, ты уже был в отключке. Наутро она смоталась, побив тарелки в кухне.
Я помню, была девушка. Когда я напрягаюсь, то помню, как она сидит с голыми грудками, съежившись на диване, и помню, я делал вид, что сплю, пока они там кувыркались.
Я помню, как первый раз встретил Амину. Нас познакомил Дэвид. Он стоял и разговаривал с симпатичной такой герлой, когда я подошел к ним стрельнуть сигаретку. Она сказала, что ее зовут Амина и что она ходит в наш класс и, наверное, сможет мне помочь с заданием по истории: я должен был написать об Ататюрке.
— Ты Амину давно видел?
— Амину? Да, очень давно. Не думаю, что она жаждет меня навестить. А что?
— Да подумал, дай встречусь с ней, раз уж я в городе.
— А что вообще там у вас произошло? Все думали, между вами что-то есть. Вы были очень красивой парой. Честно.
— Ничего, ничего не было…
— Жаль, она была симпатичная. Но вообще, я думаю, с этими турками все непросто. Вдруг заявляются братья и — член отрывают.
— Ее брату тогда было четыре года или пять, так что дело все же не в этом… Не знаешь, как мне ее найти?
— Ты не пробовал спросить у ее родителей?
— Турки, ну ты знаешь…
— А…
На губах скабрезная ухмылочка: дескать, он меня вычислил, экзотики мне захотелось.
— Может, тебе стоит попытать ее подружку. Сейчас посмотрю…
Он поднимается и идет к шкафчику у двери. Открывает дверцу, шкафчик забит, бумаги падают на пол: счета, листы А4, исписанные синими чернилами.
— Вот. Наш школьный альбом.
Это зеленый альбом с фотографиями учеников нашей гимназии.
Он проходит мимо холодильника, берет еще два пива и протягивает мне альбом.
Альбом потрепанный, похоже, его хорошенько полистали.
— Амина очень дружила с Марией из нашего класса. Если они до сих пор общаются, у Марии должен быть ее телефон. Но ты же знаешь девчонок, может, они теперь друг друга ненавидят…
Я листаю альбом. Потом закрываю его.
— Можно, я возьму его с собой?
— Не хотел бы его отдавать, могу записать для тебя адрес.
— Спасибо, но я хочу посмотреть фотографии, столько времени прошло.
— Да смотри на здоровье, у нас куча времени.
— Можно мне взять его, ну пожалуйста. Я верну.
— Мне бы не хотелось с ним расставаться.
— Да брось…
— Нет… я люблю его иногда полистать.
— Я все же его возьму.
Он смотрит на меня, словно не вполне понимая, что происходит.
— Ты шутишь…
— Я беру его.
Он встает с кресла и тянется за альбомом. Я толкаю его в грудь, он падает обратно в кресло. Пытается протестовать:
— Я…
— Я беру его. Все ясно?
Встаю, благодарю за пиво, за гостеприимство, извиняюсь, что не могу задержаться. Беру альбом с собой и оставляю Дэвида в кресле.
11
Вернувшись в квартиру, я усаживаюсь с сигареткой на балконе и листаю фотоальбом. Многих узнаю, тех, кто ходил в младший класс, девочек, которых я считал симпатичными. Дохожу до своего класса. На фотографии я говорю что-то парню, стоящему рядом ниже. На мне джинсы и темная кофта с капюшоном. Я выгляжу очень молодо, все выглядят очень молодо. Я думал, мы были старше. Теперь у них взрослая работа, они учатся в университетах, у некоторых, наверное, дети есть. Много воды утекло, но я не чувствую, что стал старше. Если бы я сейчас пошел в гимназию, все бы там стояли, смеялись, курили и говорили о несданных домашних заданиях, о выпивке и новых дисках. Сидели бы за столами, пытались списать задание, до того как начнется урок, или тискались втихаря. Я бы подошел, сказал: привет; и меня бы похлопали по плечу: где ты был? Просто приболел немного, ничего страшного. Все бы пошло по-прежнему. Я боялся бы переборщить с прогулами, боялся бы экзаменов. Сидел бы в классе, смотрел на девочек, рисовал рыбок в галстуках и шляпах, шептался бы с одноклассниками.
Дохожу до фотографии класса Амины. Двадцать с лишним человек стоят в три ряда, и слева с краю — учительница. Дэвид — второй справа вверху, у него длинные волосы, на нем футболка с группой Soundgarden, он украдкой делает неприличный жест, что, видно, ускользнуло от внимания фотографа. Амина сидит в первом ряду. Она тоже выглядит моложе, чем мне казалось, просто большая девочка. Как часто, лежа привязанным, когда все тело болело, я пытался воссоздать в памяти ее лицо. Я начинал с волос, пробовал представить себе, какого они точно цвета. Коричневатого, каштанового с рыжеватым отливом. Не один тон, а несколько, переливающиеся, не крашеные, длиною до плеч. Когда мне удавалось представить себе волосы, я начинал чувствовать аромат ее шампуня, который на самом деле мне довелось обонять всего несколько раз, и тогда это было не важно. Затем я двигался вниз. Лоб, кожа, оттенок которой, за недостатком лучшего определения, я называю миндальным. Не очень темная, но не такая, как у обычных датских девушек. Здоровый матовый оттенок, без блеска, какой бывает у многих девочек-подростков. Нос — ни большой, ни маленький. Намек на ямочку на подбородке. Уши, скромные золотые сережки-винтики, иногда — жемчужные. Полные губы, я помню их улыбающимися. И наконец — глаза. Доверчивые. И все же в них было что-то, не поддающееся определению, будто она что-то знала. Маленькая тайна, которую она в себе носила, в то же время не создавая между собой и другими иронической дистанции. Глаза — самое сложное. Живые глаза. Если бы я был художником, думаю, я никогда не смог бы передать их достаточно верно.
