Семен Данилюк - Сделай ставку - и беги, Москва бьет с носка
Вадичка не солгал, - проросший, словно лопух среди декоративной номенклатурной травки, он давно превратился в головную боль своих родителей.
Непутевый сын высокопоставленного партийного функционера, пристроенный отцом в МГУ, демонстративно вел богемный образ жизни, пропадая неделями то на каких-то несанкционированных Грушинских фестивалях авторской песни, то в общаге ВГИКа или среди художественного поп-арта, хотя сам не пел, не играл, не рисовал. Зато слыл за нужного человека. Деньги, в которых отказывали родители, научился добывать, приторговывая аудиокассетами, джинсами "Левис" и часами "Сейко". А к началу восьмидесятых и вовсе выдвинулся, - стал заметным по Москве театральным спекулем. Дважды попадался и дважды отец, скрипя зубами и чертыхаясь, отмазывал его от уголовной ответственности.
И единственно, о чем Непомнящий-старший втайне от всех молил Всевышнего, - чтобы грех богемности не перерос в несмываемый позор диссидентства.
- Если б еще и "бабок" подкидывал , цены б ему не было, - посетовал Вадичка. - Так нет! Сам-то привык на всем готовеньком. Ему в голову не приходит, что для других жизнь без "бабок" пуста и уныла. Тургеневская проблема - детей и отцовских денег. Покоробленный Антон поморщился:
-А слышал такую поговорку: "Не имей сто рублей, а имей сто друзей?".
- Еще чего, - Непомнящий пренебрежительно сцыкнул. - Когда "бабки" есть, и друзья отовсюду сыпятся. А нет, так и борщецу Вадичке налить на халяву некому. Антон озадаченно взъерошил курчавые волосы. Всё, что вещал этот толстогубый малый с тонким скандальным голосом, вызывало в нем протест. Но ёрническая, бесстыжая манера, в какой это подавалось, отчего-то притягивала.
Топтаться в дверях Вадичке надоело.
- Я, между прочим, коллекционный "Мартель" примирительный прихватил, - объявил он. - У папаши из бара стибрил. Так что? Или уносить? - Кто ж коньяк целым уносит? - Антон посторонился.
- Вот так-то лучше, - захлопотал, протискиваясь, Непомнящий. - Вадичку в корешах заиметь - это, я тебе скажу, большая удача. Человек я штучный, яркий.
- Точно. Как мухомор.
- Что ж? Не без того. Ядовит. Зато обаятелен, - будто сказав что-то очень остроумное, Вадичка заливисто захохотал. Спохватился. - Дома-то никого?
- Никого. На два дня сиротой остался, - в тон ему поплакался Антон, незаметно подпавший под влияние нового приятеля.
Деньги из асфальта
В воскресный сентябрьский полдень в старинном ресторане "Селигер", расположенном в центре Калинина, Иван Андреевич Листопад вкушал солянку. Золотистую мясную солянку на почках, приготовленную стариком Демидычем, о котором шла слава, что секрет необыкновенного блюда перенял он аж от шеф-повара императорской кухни, при которой состоял поваренком. Слава Демидыча и его удивительной целебной солянки растянулась во всю длину Октябрьской железной дороги. Нередко из поездов Ленинградского направления вываливалась угрюмая артистическая братия и спешила к Демидычу подправить самочувствие соляночкой, после чего, сытая и остограмленная, растекалась дальше - кто на съемки в Питер, кто на спектакли в Москву.
Впрочем Иван сегодня не испытывал ни гордости от приобщения к избранному кругу ценителей, ни удовольствия от самой соляночки, - хлебал себе, будто суп-лапшу из военторговской столовой, изредка разбавляя стопарем водки.
Худо было Ивану. Как всякому, кому было уж очень хорошо накануне. Что же впрочем произошло накануне? Иван напрягся, припоминая. Ну, то, что надрался без затей, - так это ничего нового. Кажется, какой-то упертый швейцар никак не хотел пропустить его в ресторан "Центральный". Де, не могу-с в пьяном виде. Тогда он многозначительно пошуршал завалявшейся в кармане оберткой от шоколадки, и растроганный швейцар отодвинулся с дороги и даже поддержал под ручку. После, уже за полночь, шел посреди Советской и, расставив в стороны руки, пытался загрести всех встречных барышень. При этом почему-то кричал: "Хрюшки! Отдаюсь задаром. Доставлю немыслимое блаженство!" И - что ты думаешь? Все-таки отловил какую-то разудалую деваху. И, конечно же, насчет блаженства надул, - добравшись до койки, захрапел, будто обессилевший, достигший берега пловец.
Лишь наутро он разглядел, что пригрела его не кто иная как подруга Феликса Торопина Нинка Митягина. Сама Нинка, оказавшись в постели с дружком любовника, по этому поводу не слишком комплексовала. Она бы выглядела вполне беззаботной, если бы не естественная хмурость неудовлетворенной женщины. Нинка оставалась всё той же: взрывной и сентиментальной одновременно. Она по-прежнему работала официанткой. Лихо обсчитывала клиентов. Если требовали счет, обижалась и впадала в слезливость. И тогда крупные слезы выкатывались одна за другой, будто вагоны метро из тоннеля - в часы пик. При виде крокодиловых Нинкиных слез клиенты впадали в ступор и - платили беспрекословно.
- Феликс-то пишет? - смущенно поинтересовался Иван. - Да от него разве дождешься? Так, получаю весточки, - Нинка огладила золотую цепочку. - Чего ж меня-то тогда в постель затащила? - А что тебя? Господи, нашел о чем. Я ведь ему верная. Нинка говорила вполне искренне. Она и впрямь оставалась верна своему Феликсу самой надежной женской верностью: не телом, - душой. - Говорят, за него проплатили, чтоб досрочно выпустить. Так что со дня на день вернуться должен! - сообщила Нинка. - Может, в Сочи отвезет. - А может, отметелит, если про гульки узнает. - Это уж не без того, - она улыбнулась чему-то своему - приятному. - А потом все-таки в Сочи. Вот погляди, чего доканчиваю. К возвращению Феликса искусница Нинка вязала ему махеровый джемпер. Собственно именно Митягина, торопившаяся на смену, и соблазнила Ивана пресловутой соляночкой с почками, над которой он теперь корпел, ощущая себя худо и скверно. Худо ему было от вчерашнего. А скверно - от всего года, прожитого в ставшем ненавистным Калинине. Скука и однообразие владели Иваном. Он, конечно, помнил о необходимости поскорей написать кандидатскую диссертацию, но - странное дело: оказавшись в обстановке, когда всё, казалось, к этому подталкивало, Иван не мог заставить себя сесть за работу. То есть поначалу взялся он азартно. Проводить эксперименты, сопоставлять данные их с имеющейся литературой и выстраивать собственные гипотезы показалось любопытным. За каких-то полгода он "влегкую" написал три четверти положенного объема. Собственно оставалось лишь грамотно скомпоновать текст и подготовить практические предложения. Но на предложениях его и застопорило, потому что увидел то, на что поначалу не обратил внимания. Он решил поставленную задачу. Но реализовать предложения на практике было заведомо нереально. В Советском Союзе просто отсутствовала техника, на которой можно было бы испытать предлагаемые нововведения. Получилось, что он собрал кубик Рубика, - вроде как шахматную композицию решил. И Иван затосковал. Не то, чтоб он вовсе охладел к науке, не то, чтоб забыл, ради чего оказался в провинции, но все это стало казаться пресным, дистиллированным. Напрасно сам ректор Борис Анатольевич Демченко уговаривал Листопада быстренько скомпоновать написанное и вынести на обсуждение. Одна мысль о бесполезной работе стала вызывать у него рвотный рефлекс, как после перепоя. Перепои тоже не заставили себя ждать. Поначалу Иван попробовал сблизиться с соседями по общежитию - иногородними аспирантами и неженатыми ассистентами кафедр. Но они оказались скучны и скользки. В их обществе можно было выпить, но не стоило напиваться, - непиететные Ивановы высказывания сами собой становились известны на кафедре. А напиться хотелось, - и чем дальше, тем сильнее, так что в какой-то момент он перестал отказывать себе в этом удовольствии. В институте заговорили о громких загулах московского аспиранта. После гулянки с двумя мутноглазыми подружками, которых Иван подобрал на вокзале, уборщица обнаружила в его комнате закатившийся за кровать шприц. В ректорат стал заглядывать местный участковый. Собственно, если называть вещи своими именами, только благодаря ректору Ивана еще держали в институте. Сначала Борис Анатольевич Демченко поддерживал молодого аспиранта в силу обещания, данного дядьке. Но, ознакомившись с первыми наработками, вызвался стать научным руководителем. И с тех пор опекал Листопада, неустанно внушая ему, что зарывать такой талант - преступление. - Не откладывай работу на будущее. Запомни, Иван, научная мысль - она тоже свежесть имеет, - твердил он. - Либо ложится на бумагу, либо вытекает со спермой. А из тебя, судя по жалобам, уже не меньше двух диссертаций вытекло. В конце концов, дабы сбить страсти, Демченко попросту договорился с Калининским университетом и откомандировал аспиранта Листопада на кафедру прикладной математики - якобы для завершения работы над теоретической главой, а на самом деле - от греха подальше.
