Александр Морев - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е
Осенний парк был хорош. На дорожке под ногами шуршали листья. Воздух свеж.
Она шла задумчивая, прислушивающаяся.
— Ты завтракал? — вдруг спросила она.
Он понял и покраснел.
— Так, стакан чая и бутерброд с сыром — «завтрак аристократа». — И вздохнул. — Утром не хочется есть, а потом было не до этого.
Шел, слушая шаги, и болезненно морщился.
— Значит, сегодня говеешь, — сказала она. — Великий пост. — И достала из кармана сверток. Развернула, протянула ему.
— Ну что ты? — Он удивился.
— Бери, бери! Я это так, на всякий случай. Не знала, куда завезешь.
Он взял сверток. Два небольших бутерброда — хлеб с маслом и колбасой. Усмехнулся, предложил ей один. Отказалась. И он с аппетитом откусил: хлеб был холодный и очень вкусный.
— Я скотина! — сказал он, жуя и проглатывая. — Это я должен был хоть плитку шоколада тебе купить… не говоря уже о розе… А вот ботинки почистил, мерзавец!
Она улыбнулась — «спасибо, хоть вспомнил». И сказала:
— Мне ничего не надо. Такой чудесный день! Смотри — пожалуй, ни одному времени года не идут облака так, как осени. Ведь они на месте даже по цвету — серый тон неба с золотом листвы! А без солнца все цвета, звуки и мысли сосредоточенней, — сказала и уткнула лицо в свой осенний букет. Влажные листья пахли холодком. Закрыла глаза. «Зачем я приехала сюда? Я не должна была приезжать, и вообще лучше бы он не звонил. Надо было отказаться».
Он проглотил последний кусок, вытер платком губы и достал сигарету. Он был доволен, словно только что сытно пообедал, и с удовольствием закурил.
И ей вдруг захотелось увидеть его комнату, побывать у него. Наверное, там полно книг и табачного дыма. И если бы она пришла, то сразу бы открыла форточку. Ей почему-то казалось, что когда он работает, то все время курит, а до форточки руки так и не доходят. И там, за столом, она знала, — он другой: суровый, зоркий.
— Вот сейчас я не боюсь тебя, — сказала она. — Ты поел, и ты добрый. — Она как бы переступила невидимый порог и открыла форточку. — Но странно. Мне странно все: как ты говоришь, как держишься, как смотришь, даже вот как ешь.
Он поперхнулся дымом.
— Что ж тут странного? Чудачка! Ведь я старше тебя лет на десять. Сколько тебе?
— Девятнадцать.
— Вот видишь — на одиннадцать. Когда ты только родилась, я уже во Дворце пионеров хватал премии на конкурсах юных математиков.
— Все равно, у меня много друзей, есть и твоего возраста, но с ними как-то просто. Я спорю с ними, а они слушают открыв рты.
— Девочка, то, что они, открыв рты, забывают их закрывать, — этому способствует твое женское обаяние.
— А тебя ничем не поразишь.
— Ты чудачка! Умная, милая, но — чудачка… О чем ты говоришь?! Споры! Эти ваши споры!.. Навязли, как колбаса в зубах! Разве это главное? Не спорить, а работать надо. Честно делать хотя бы хорошую зубную щетку, так, чтобы щетина не лезла во рту. А все ваши споры: кто лучше, кто современнее — Брехт или Шекспир, торшер или абажур — не стоят выеденного яйца. Сейчас и пушкинская свеча в подсвечнике прекрасна, надо только увидеть ее свет. Поняла?
— А знаешь, где я увидела тебя впервые?
— Как где? Месяц назад на университетской пирушке.
— Нет, у Петровых. Ты спорил так, что щепки летели во все стороны!
— Разве?
— Не помнишь? Ты пришел, посидел, нарубил дров и ушел!
— Что, и пни остались? — улыбнулся он.
— Еще какие! Ты пришел и сел как раз напротив меня, неужели не помнишь?
Он морщил лоб, соображая. Вспомнил милого хозяина, поблескивающего очками. Зажженные свечи и пепельницы стояли прямо на полу, и было ощущение, что люди сидят вокруг костра.
— Вспомни, разговор шел о кибернетике, о бионике, и ты стал говорить, ни на кого не глядя и никого не слушая.
— Ты что-то путаешь… Тебя там не было!
— Ну как же! Я тогда впервые услышала такой уверенный и заносчивый голос. Ты рубил направо и налево. Нарубил и ушел. Я еще подумала — вот удивительный спорщик! Не выслушав доводов собеседника, уже с самозабвением слушает себя.
Он взглянул на нее пристально, вспоминая, что был там два раза, год назад, но ее не видел.
— Вспомни! Речь шла о моделировании, и ты сказал, что если природа создала модель человеческого мозга, то человек рано или поздно смоделирует его. Все так и обалдели!
Он пристально взглянул на нее.
— Почему же я тебя не заметил?
— Не знаю, я сидела как раз напротив тебя.
— Как?! — И вдруг он захохотал.
Она даже испугалась.
— Так, значит, это были твои ноги? Ха-ха-ха! Ну и ну! Я еще подумал: «Вот это не смоделируешь!» Д-да! Помню: ну как же! Никто даже форточки не мог открыть. Пришел — тесно, надымлено ужасно. Потеснились, и я сел на какую-то низкую тахту. Стал ниже всех. Помню — раздражало это! Д-да, и вдруг смотрю… Но постой, ведь напротив сидела серьезная женщина с умным лицом и с длинными волосами.
— А разве я не могу быть серьезной и разве нельзя остричь длинные волосы?
— Ты права, волосы можно остричь. Но я удивляюсь — почему я тебя не заметил? Черт возьми! Целый год прошел с тех пор! Год, представляешь? Год я шлялся здесь один. Как это могло случиться?
— Просто ты сидел очень недолго, а я молчала.
— Ты права, черт возьми! Надо же быть таким олухом! Но и ты хороша! Ну что тебе там стоило улыбнуться, хоть раз.
— Ну вот, теперь я виновата! Просто ты говорил интересные вещи, а я слушала.
— Очень мило! И если бы ты месяц назад не улыбнулась, я бы прождал тебя еще сто лет?
«Какая самоуверенность», — подумала она и подняла с дорожки яркий лист.
Его лицо оживилось. Ему было и смешно и странно, что он целый год прожил без нее. Пропустить столько времени! А ведь кто-то был с ней рядом все это время! Да, да, он вспомнил. На плечах — клетчатый плед. Она была в черном свитере и молчала. Но в той женщине, которую он видел год назад, ничего не было от галчонка. Та была намного старше. И рядом на полу сидел…
— Постой! А с тобой рядом сидел какой-то парень! Я еще тогда подумал, что вы близки.
— Парень? — Она подняла брови, вспоминая, был ли с ней кто-нибудь.
— И именно поэтому мне было неудобно смотреть на тебя. А так и подмывало. Взгляну и отвернусь — представляешь? Хорош я был!
— А я следила за тобой.
— Серьезно?
— И даже было обидно — все смотрели, а ты нет…
— Вот черт! Что, так уж и не смотрел? — И засмеялся. — Да, представляю, как ты нарочно придавала ногам красивые положения, чтоб доконать меня. Ах, женщины-женщины, у вас и ноги — аргумент в споре!
Он вспомнил, как она нагнулась тогда, придерживая рукой длинные прямые волосы, и прикурила от свечи. Смотрел и не узнавал.
— А знаешь, — он оглядел ее голову, — с короткими волосами ты лучше. Ты нашла свой силуэт. Удивительно, что может сделать прическа!
— Вы очень любезны, сэр, — сказала она. И пожалела, что с длинными волосами не так ему понравилась, но знала — теперь она действительно лучше. Но все равно она была довольна — все-таки запомнил не только ее ноги и ее длинные волосы, но и того, кто с ней был рядом. Тогда она действительно была не одна.
А он все шутил, забавлялся, и в нем все пело — еще бы, ведь она шла рядом! И обычный осенний день казался ему ослепительным — ведь она рядом, и это была их не вторая, как оказалось, а третья встреча, и парк был изумителен. А он очень любил этот парк.
Они свернули с дорожки и, шурша листьями, пошли вниз по траве к ручью. У ручья увидели художника и тихо спустились к нему.
Старенький художник в плащике и кепочке сидел на складном стульчике у самой воды и сосредоточенно работал маленькими кистями в этюднике. Они помолчали над ним. Художник сердито оглянулся, как бы говоря: «Шляются тут…»
Но он молча, благоговейно и торжественно поклонился художнику. И не потому, что художник был большим мастером — этюд не получался, этюд был плохонький, самодеятельный, — но его всегда охватывала радость при виде увлеченно работающего человека. И он даже в этот свой редкий свободный день позавидовал озабоченному художнику, у которого явно что-то не клеилось, но который работал.
Они постояли, притихшие, над маленькой неторопливой кистью и молча пошли дальше; и у нее и у него появилось ощущение, будто рядом идет кто-то третий, старенький, грустный и тоже влюбленный, но понимающий, что его любовь — безответна.
Листья шуршали под ногами, лежали на ветках кустарника и плыли мимо в ручье, огибая камни.
И она сказала:
— Ты видел, как художник взглянул, словно что-то спрятал на лице?
— Спрятал свои чувства, — задумчиво ответил он. — Когда человек любит, а ему не отвечают взаимностью, ему всегда трудно сознаваться в этом перед счастливыми людьми. Он далеко прячет свой дневник. Этот старик любит искусство, но оно… сама видела… А несчастливая любовь не любит любопытных. И хуже всего вот такое любопытство праздношатающихся, когда сам работаешь. Знаю по себе. — Он вздохнул. — А если бы у него все получалось — что ты! Пожалуйста, смотри! Он был бы счастливейшим малым. Но этот скромный живописец честен. Ах, если бы все выносили на свет только то, чем сами довольны, — в мире не было бы лжи.
