Джойдип Рой-Бхаттачарайа - Сказитель из Марракеша

— Зато в них можно купаться, — не смутился Ахмед. Помедлил секунду и на сей раз без небрежности назвал по имени девушку, к которой, мы знали, был неравнодушен: — А как насчет Малики?

— Расслабься, — отвечал Мустафа. — Она вся твоя, как только дозреешь.

— В любом случае, — возобновил атаку Ахмед, — наши с тобой вкусы не совпадают. Девчонки, которых ты перечислил, мажут губы красной помадой. Особенно усердствуют Салима и Зюбейда. Они выглядят как шлюхи. Мне такие не нравятся. По-моему, девушка, которая пытается усилить привлекательность с помощью краски да тряпок, заслуживает только презрения. Правда, подозреваю, именно на это ты и повелся.

— Я, дорогой мой Ахмед, повелся, как ты выражаешься, на красоту. Впрочем, тебе этого не понять. Ты не видел того, что видел я.

— Замолчи, хвастун.

— Я хвастун? А ты тогда кто? Не ты ли в тот день, когда впервые узрел свою бесценную Малику, лег спать без штанов, чтобы, по твоим же словам, сны были слаще?

— По крайней мере я не надевал сервалей, как некоторые!

— Вы, двое, прекратите, — не выдержал я.

Братья будто не слышали.

— Подумаешь, пару раз надел на ночь гаремные шальвары. Что тут предосудительного? — сказал Мустафа, прежде чем выдать провокационную фразу: — От этого сны разнообразнее, а ты ведь знаешь, как я люблю фантазировать и как помогает фантазировать ощущение шелка на голом теле. А самое лучшее — наутро можно добавить эротики. Знаешь как? Вот как: поджигаешь сервали и смотришь, как их охватывает пламя. А вечером — все сначала.

— Пожалуй, тебе имеет смысл открыть лавку и торговать исключительно сервалями, — посоветовал Ахмед.

— А я опасаюсь иллюзий, когда речь идет о любви, — сказал я. Это был мой первый существенный вклад в дискуссию.

— Это потому, что ты неисправимый зануда, — объяснил Мустафа. — До четырнадцати лет дожил, а все в облаках витаешь.

— Мне восемнадцать, если кто не помнит, — высокомерно заметил я. — И у меня хватает забот поважнее мальчишеских фантазий.

— Да ну! — вскинулся Ахмед. — Расскажешь об этом, когда женишься и начнешь настоящие деньги зарабатывать, как я уже сейчас зарабатываю, в букмекерской конторе. Я в отличие от вас обоих не хочу к старости нищим остаться, как наша Лалла Найзам.

— Лалла Найзам, может, и нищая, — сказал я, — зато в ней есть благородство и милосердие. Лишь те, у кого совесть чиста, получают самое важное. Милосердие и еще один бесценный дар Господа — здравый смысл.

— Лично я пока не готов к узколобому благоразумию, — заявил Мустафа. — Я хочу с головой окунуться в жизнь — и поладить с ней. Жизнь для того и дана, чтобы дойти до крайней черты, а после каждого тумака знай отряхиваться и двигать дальше. Мне ни к чему ни здравый смысл, на который молишься ты, Хасан, ни деньги, на которые молится Ахмед. Моя цель — искать красоту, а вместе с ней обрести и свободу.

— По-моему, и красота, и богатство эфемерны, — примирительно сказал я. — Любовь нужно строить на более постоянной основе. Во-первых, любовь должна вести к супружеству, а супружество следует рассматривать как остров, на который возвращаешься из плавания в непредсказуемом океане.

— Нужно, должна, следует… — скучливо передразнил Мустафа.

— Да, нужно, должна и следует, — повторил я, уязвленный. — Потому что самая прекрасная девушка — та, что существует в действительности, пусть даже она и не соответствует отвлеченным стандартам, которые установило твое воображение.

— Нет! — с жаром возразил Мустафа. — Какой смысл в красоте, если ее нельзя выдумать?

— Я с тобой в корне не согласен.

Рассерженный, Мустафа достал лютню-джиэнбри, что была у него с собой, и принялся теребить струны.

— Боже, — закатил глаза Ахмед, — неужели мы обречены всюду слушать твое бренчание?

— Тебе, Ахмед, медведь на ухо наступил, — ответил Мустафа. — Не нравится музыка — уходи, никто не держит.

Я решил вернуться к теме любви:

— Знаешь, Мустафа, что говорит дядя Моханд, тот, который в Марракеше? Он говорит, самое трудное не влюбить в себя женщину, а удержать любовь.

— Много он понимает, — фыркнул Мустафа. — У него жена — сущая ведьма, всю жизнь с ней мучается.

— А ты что, больше понимаешь? — подначил я. — Говоришь так, будто у тебя над женщинами волшебная власть.

Со своей всегдашней дерзкой самоуверенностью Мустафа отвечал:

— Конечно, у меня над женщинами власть. — Он широко улыбнулся и послал воздушный поцелуй собственной промежности. — Власть эту дарует мне мой Сайди, мое божество. Иногда он подобен ягненку, но чаще — льву. Сайди знает, как околдовать женщину.

— Ты пьян от плотских желаний, — сказал я. — И это отвратительно.

— Плотские желания отвратительны?

— Отвратительно, когда плотские желания управляют человеком. Отвратительно и опасно.

— А чем плоха опасность?

— Ты не понимаешь, Мустафа. Ты еще мальчик.

— Зато не девственник, — многозначительно произнес он. — И, не в пример тебе, влюблюсь — ведь рано или поздно я влюблюсь — в воплощение чистой красоты. А твой идеал — клуша, что знай толчется у печи, сообразуясь с твоими представлениями о здравом смысле.

— Вот как! Выходит, девушки, имена которых ты треплешь, ничего для тебя не значат? Но раз ты не влюблен ни в одну из них, что ты тогда делаешь?

— Играю и флиртую, Хасан, неужели непонятно? Опыта набираюсь.

— И что, в твоем понимании, есть любовь?

— Настоящая любовь?

— Да.

Мустафа помолчал. Впервые за весь разговор взгляд его затуманился. К нашему изумлению, он вытащил пачку сигарет и неторопливо закурил.

Наконец он произнес:

— Известно ли вам, что полная луна не зря зовется «квамар», ибо это слово обозначает также неземную красавицу? «Квамар» говорят о луне, когда она достигает высшей точки своей красоты. Посмотрите на полную луну — взгляд словно бы взбежит по лесенке из тени к свету. Так вот, когда мне встретится моя квамар, уж я не ошибусь.

— И как же ты ее узнаешь? — подначил Ахмед.

— Ее сияние ослепит меня. Ее горящий взгляд охватит меня подобно пламени. Наша встреча будет нежданной, как сон, и в ее очах я увижу свою судьбу.

— Валяй продолжай! — усмехнулся Ахмед.

— Я не шучу, — сказал Мустафа, и нечто в его голосе встревожило нас. — Мне кажется, дело в интуиции. В интуиции, которая заставит узнать и поверить. Когда это произойдет… — Мустафа перевел дух. — Когда сердце подпрыгнет у меня в груди, я стану молить эту красавицу, эту квамар об искуплении грехов.

— Шпарит как по-писаному, — не сдавался Ахмед.

— Вообще-то, — добавил я, — это не любовь, а безрассудная страсть.

Мустафа бережно положил лютню на землю и поднялся в полный рост.

— Знаете, что я вам скажу? По-моему, влюбиться — это все равно что быть ударенным молнией, которая несколько минут назад рассекла вон ту вершину. Или все равно что упасть с высокого утеса и, лежа на камнях, осознать: жизнь никогда не будет прежней.

— Конечно, умник ты наш, — перебил Ахмед. — После такого падения жизни вообще не будет.

Мустафа пропустил мимо ушей это замечание. Серьезно, даже торжественно он заявил:

— В игре под названием «любовь» ставки всегда очень высоки. Нужно быть готовым рискнуть всем. Абсолютно всем.

И снова Ахмед усмехнулся:

— Тут кое у кого язык без костей.

Мустафа взглянул на него с улыбкой и вдруг раскинул руки, точно изображал самолет. Нагнувшись вперед, он помчался к обрыву, быстро набирая скорость.

— Ты куда, дуралей? Там же высоко! — испуганно закричал Ахмед.

Не глядя под ноги, Мустафа бежал по плоской площадке, нависшей над обрывом.

Мы с Ахмедом вскочили.

— Он что, спятил? — возмутился было Ахмед.

Не успели эти слова сорваться с его губ, как Мустафа оттолкнулся от отвесного края — и пропал. Боясь вдохнуть, мы очертя голову бросились к обрыву и стали смотреть вниз.

Мустафа лежал, раскинув руки и ноги, на каменистом уступе, до которого от нас было несколько десятков футов. Когда мы с Ахмедом спустились к нему, он слабо улыбнулся.

— Кажется, я ногу сломал, — сказал Мустафа. — Ужас как больно, только я не жалею. Я бы этот миг, когда с обрыва бросился, ни на что в мире не променял. Теперь я знаю, как это будет для меня — влюбиться по-настоящему. Ну что, вы мне до сих пор не верите?

Мы с Ахмедом недоуменно переглянулись и в один голос воскликнули:

— Ты чокнутый!

Захра

Битых два часа мы втаскивали Мустафу обратно наверх. Гроза застала нас по дороге домой. Вымокшие до нитки, мы, разумеется, что-то наврали родителям насчет перелома.

Дня через два, ярким солнечным утром, мы с Мустафой сидели во внутреннем дворике. Загипсованная нога Мустафы покоилась на опоре. Вдруг во дворик ворвался Ахмед и едва не наехал на нас своим велосипедом.