Кэти Остлер - Карма
Под матрасом я нахожу немного денег. Достаю из ящика комода наши паспорта и два билета в первый класс до Чандигарха. Всё это я кладу на комод рядом с урной маты. Как приношение на алтарь.
Мне трудно поверить, что он ушел, а ее оставил здесь.
Жара
Я ложусь на кровать. И жду в одиночестве. Одиночество меня утомляет.
Запомни: ни звука. Никто не должен знать, что ты здесь.
Я пялюсь в потолок. Краска на нем потрескалась и отходит твердыми изогнутыми лоскутами. Это похоже на спину Хелен, когда она прошлым летом обгорела на Холлоу-Лейк. Дома я снимала у нее с плеч полоски кожи в два дюйма шириной, тонкие, как пергаментная бумага.
(А под свежей розовой кожей уже копилась ложь?)
Я пялюсь на вентилятор под потолком. Он месит воздух, как
горячий пудинг. Чпок. Чпок. Он отмеряет время. Чпок.
(Осталось ли еще время? У сикхов, чтобы успеть спастись? У бапу? У меня?)
Снаружи город придавлен влажностью и ужасом. Ни дуновения, ни ветерка. Свежий воздух больше не поступает в легкие обезумевшей от ярости страны.
Индия задыхается.
С улицы до номера на пятом этаже гостиницы «Рама» долетают голоса: злые, крикливые, требующие расправы. Месть расправила орлиные крылья – как царь птиц Гаруда, затмевающий луну, уничтожающий всё, что встает у него на пути.
(Бапу встал у него на пути?)
Люди гибнут в Нью-Дели, сказал он. И в других местах тоже. Жестокой, кровавой, шумной смертью. Не то что мата. Перекрытые дыхательные пути. Шарф. Ветер. Никого дома. Тихо крутится вентилятор.
Не видеть
Я сразу поняла, где спрятаться после того, как мата сделала то, что она сделала, – в полях, под сухими подсолнухами. Уткнуться лицом в землю, от которой пахнет железом. Попытаться забыть
ее ступни
босые
холодные
синие
серебряный ножной браслет
позвякивающий на ветру
оранжевое сари
вокруг шеи
зеленое сари
коснувшееся концом соломы
ступни
босые
оголенную грудь
мата
Хелен
оранжевое сари
зеленое
синее
Предательский ветер
Розовато-лиловое вечернее небо коснулось прерии долгим и настойчивым дуновением ветра. Оно бежит по простору равнины, раздвигает ряды подсолнухов, открывает взглядам мое убежище.
Я рою руками землю, рву пальцами корни. Закопаться, вдыхать аромат почвы. Она пахнет безопасностью, покоем, надежностью, любовью, но кто-то хватает меня за щиколотку и вытаскивает из мертвого сада. Сверху сыплются семечки.
Я что есть сил зову мату, но мне никто не отвечает. Только бапу волочет меня между рядами поломанных стеблей.
Оставь меня, – говорю я сквозь слезы. – Лучше я прямо здесь умру.
Тебе нельзя умирать. Мать другого от тебя хотела.
(А чего она от меня хотела? Чтобы я нашла ее повесившейся на потолочном вентиляторе?)
Вентилятор. От него не слышно ни чпок, ни вж-ж-ж. Потому что время остановилось.
У матери была мечта о том, как устроится твоя жизнь. И к этой мечте надо отнестись с уважением. Поэтому ты должна жить.
Сказав это, бапу открывает дверь на нашу тесную кухню, где за столом сейчас сидят полицейские.
Уже тогда бапу знал, что. мы потом сделаем.
Что мы уедем из Канады. Ради красного сари.
Полиция
Где ты была, Джива?
В поле.
А до того?
У подруги.
Какой подруги?
У Хелен (Эльсинорской).
Что вы у нее делали?
Ничего.
А что ты потом собиралась делать?
Ничего. (Шпионить за ней и этим подлым Майклом.)
Твой отец говорит, ты каждый день из школы шла прямо домой, чтобы быть с мамой. А сегодня почему не пошла?
Не знаю.
То есть все шло как обычно?
Да.
Хелен подтвердит твои слова?
Нет, не подтвердит.
Значит, у тебя была особая причина пойти к Хелен?
Хелен не подтвердит моих слов, потому что не знает, что я у нее была.
Выходит, ты зашла в гости к подруге, а ее не было дома?
Да. В смысле, нет. Она была дома.
Джива, у тебя получается какая-то ерунда.
(Нет, ерунда – это когда лучшая подруга крадет у тебя одежду, наряжается индианкой, а потом занимается этим с мальчиком, который тебе нравится. И когда ты бежишь домой через поле с лицом, мокрым от слез и стыда, и вдруг понимаешь, что пианино молчит. И теперь так и будет молчать.)
Тот день
На самом деле я не каждый день шла прямо домой. Я занималась в хоре. Выпускала школьную газету. А иногда я притворялась, что меня дома нет. Тихонько пробиралась на площадку второго этажа, садилась на корточки за дверью и слушала, как грустные пальцы бегают по грустным клавишам. Когда она думала, что никто не слышит, она играла по-другому. Еще пронзительнее.
Если мата меня замечала, она приходила в волнение, даже начинала сердиться. Я тебя ждала, – говорила она. – Беспокоилась, что тебя все нет и нет. Мы обе понимали, что это неправда. У нее не было ни чувства времени, ни чувства материнства. А в последние годы она еще и перестала отдавать себе отчет, какое время года на дворе. Я не раз заставала ее зимой у широко распахнутого окна. Она играла на пианино, а снег тем временем белым мехом ложился на подоконник.
Мы обе делали вид, что она по-настоящему сердится. Я целовала ей руки и просила прощения. Она трепала меня по щеке, как треплют, лаская, собак.
Но в тот день я замешкалась на обочине шоссе, где ссадил меня школьный автобус. Я решала: пойти ли напрямик через поле или сделать крюк по дороге. Осенью ходить по полям было неприятно: одни покрывала обугленная после осеннего пала стерня, на других подсолнухи стояли со склоненными головами, как сдавшаяся в плен армия. Но в тот день ветер напевал для меня Бетховена – мелодию одиночества и отчаяния. Хотя я тогда еще не успела испытать настоящего отчаяния. Но что такое одиночество, я знала хорошо. Пересохшей рекой оно пробивало себе путь у меня под кожей и дальше, сквозь почерневшую землю. И тут я свернула к дому Хелен. Это был скорее порыв, а не сознательное решение. Мне захотелось узнать правду.
Подслушано в сарае у Хелен
– Она тебе нравится?
– Да не очень. А она знает, что ты его взяла?
– Она разрешила, если захочу поносить.
– Мне казалось, вы с ней не разговариваете.
– Она мне его еще раньше дала. Настоящий шелк, между прочим.
– Ты уверена, что правильно эту штуку надела?
– Да, я умею. Только не очень помню, как здесь надо. С этими сборками спереди.
– На ней оно по-другому выглядит. Наверно, у тебя волосы слишком короткие. Или слишком светлые. И украшений правильных нет. Где, например, сексуальное кольцо в нос?
– Ладно, Майкл. Может, хватит сравнивать? По-моему, на мне оно смотрится отлично. Особенно когда я танцую.
– Ага. Но, если честно, Хелен, мне кажется, под него не положено столько всего надевать.
– Вообще, да. Только нижнюю юбку, и всё.
– А я думал, его совсем без всего носят.
– На голое тело? А что, можно попробовать. Закрой глаза.
Дверь
В школе нас учили: если вам кажется, что снаружи горит, первым делом пощупайте дверь. Если она горячая, не открывайте. Высуньтесь из окна и зовите на помощь.
Учебная пожарная тревога месяц назад. Мы высыпали на школьный двор без курток. Холодно, идет мелкий колкий снег.
Построились! – кричит раскрасневшийся учитель. – Девятый класс, соблюдайте дисциплину!
Холодновато для дисциплины, – громко отвечает ему Майкл. Он идет вдоль шеренги школьников, скачущих, чтобы согреться, и чуть не тычет пальцем девочкам в грудь. – Тебе холодно. Тебе холодно. А тебе нет. Ой, а ты прямо совсем замерзла, Елена Эльсинорская.
(Что? Откуда Майкл знает ее тайное имя?)
И Джива, по-моему, тоже замерзла, – говорит он. – Красота.
Хелен хихикает. Я скрещиваю руки на груди, и тут до меня доходит. У Майкла с Хелен что-то есть.
