Харуки Мураками - Призраки Лексингтона (сборник)
— Это просто сон, — успокаивает меня он. — Сны — они приходят из прошлого, а не из будущего. Не сны тебя беспокоят, а ты их, понимаешь?
— Да, — говорю я, но у меня нет никакой уверенности.
В конце концов, мы с мужем сели в самолет на Южный полюс. У меня не нашлось ни одной причины, чтобы отменить путешествие. Пилоты и стюардессы были странно молчаливы. Я хотела посмотреть в иллюминатор, но из-за толстых облаков ничего не было видно. Вскоре окно покрылось коркой льда. Муж все это время молча читал книгу. Путешествие меня не воодушевляло и не радовало. Я просто четко выполняла то, что мы решили сделать.
Сойдя с трапа на землю Южного полюса, муж, как мне показалось, сильно вздрогнул. Быстрее одного мгновения — никто и глазом моргнуть не успел и, естественно, ничего не заметил. Да и сам он виду не подал, однако от меня это не ускользнуло. Тело мужа как-то неистово, но вместе с тем тихо задрожало. Я внимательно смотрела на его профиль. Он приостановился, взглянул на небо, затем на свою руку и глубоко вздохнул. Потом посмотрел на меня и приветливо улыбнулся.
— Вот то место, о котором ты мечтала? — спросил он.
— Да.
Я предполагала увидеть полюс каким он и оказался, но реальность в чем-то превзошла ожидания. Там почти не было людей. Всего один ничем не приметный городок. В городке — лишь одна ничем не приметная гостиница. Южный полюс — не место для туризма, там даже пингвинов не видно… как и полярного сияния. Я обращалась к редким прохожим:
— Где можно увидеть пингвинов?
Однако люди проходили мимо, лишь покачивая головами: они не понимали моих слов. Тогда я попробовала нарисовать фигуру пингвина, но люди по-прежнему проходили мимо, так же покачивая головами. Я была одинока. Городок окружали льды. Ни деревьев, ни цветов, ни рек, ни прудов — ничего. Насколько хватало глаз — лишь бескрайняя ледяная пустыня.
А муж — тот без устали переходил с одного места на другое со своим белым облачком выдоха, инеем на пальцах — и вглядывался вдаль острыми сосульками глаз. Он сразу же выучил местный язык и общался с жителями таким же скрипучим голосом. А мне было совершенно непонятно, о чем они так оживленно беседуют. Мужа эта местность явно завораживала. Что-то здесь притягивало его. Поначалу это меня сильно задевало — казалось, меня бросили одну, а муж предал и не обращает внимания.
В этом скованном толстым льдом безмолвном мире я постепенно теряла силы. Потихоньку, по чуть-чуть. Так у меня не осталось даже сил злиться. Будто бы где-то потеряла компас ощущений. Утратила направление, время и смысл своего существования. Не знаю, когда это началось, когда закончится. Очнувшись, я оказалась бесчувственно заточена во льдах миром бесцветной вечной зимы. Но даже лишившись почти всех ощущений, я поняла одно: «На Южном полюсе муж перестал быть тем, прежним мужем». Нет, он не изменился. Он так же внимателен и любезен. И, самое главное, я прекрасно понимаю, что все его слова — от сердца. Но еще я знаю, что ледяной человек — уже совсем не тот, каким я встретила его в гостинице на лыжном курорте. Странно, но я даже не могу рассказать об этом никому: все люди Южного полюса доброжелательны к нему, а ни одного моего слова не понимают. У них одинаковое белое дыхание, иней на лице. Они шутят, разговаривают, спорят и поют на скрипучем южнополюсном языке. А я, как птица в клетке, сижу одна в гостиничном номере, смотрю на серое беспросветное небо и учу грамматику мудреного южнополюсного языка (которую мне вряд ли когда-нибудь удастся одолеть).
Перенесшего нас сюда самолета уже и след простыл: он сразу же упорхнул в небо. Аэродром опустел. Вскоре взлетную полосу погребло под толстым слоем льда. Так же, как и мое сердце.
— Зима пришла, — объяснил муж. — Очень долгая зима. Пока она длится, не прилетит ни один самолет, не придет ни один пароход. Все замерзнет. Ничего не поделаешь — придется нам ждать весны.
Я заметила, что беременна, через три месяца после приезда. Я знала: малыш, которого я рожу, будет маленьким ледяным человеком. Утроба моя похолодела — в ней плавали тонкие осколки льда. И я чувствовала этот холод у себя в животе. Я знала: у малыша будут такие же, как у отца, глаза-сосульки и покрытые инеем руки. И наша новая семья уже никогда не покинет Южного полюса. Вечное прошлое, его абсурдная тяжесть крепко связала нас по рукам и ногам — так, что нам уже не вырваться.
Сейчас у меня уже почти не осталось того, что называется «сердцем». Порой я даже не могу вспомнить его тепло, но пока еще не разучилась плакать. Я совсем одна, одна-одинешенька в этом самом унылом и холодном месте мира. Когда я плачу, ледяной человек целует меня. Тогда мои слезы превращаются в льдинки. Он берет эти ставшие льдинками слезы и кладет себе на язык:
— Знаешь, я люблю тебя. — И это не ложь, я это точно знаю. Ледяной человек любит меня. Вдруг откуда ни возьмись налетает ветер и уносит белое дыхание его слов в прошлое… в прошлое… Я плачу. Лью свои льдинки-слезинки. В ледяном доме на далеком и холодном Южном полюсе.
Апрель 1991 г.
Тони Такия
Настоящее имя Тони Такия… действительно — Тони Такия.
Это имя (разумеется, в документах записанное, как Такия Тони), строгие черты лица и вьющиеся волосы с детства давали окружающим повод считать его полукровкой. После войны по свету подрастало немало детей с кровью американских солдат. Но на самом деле его отец и мать были чистокровными японцами. Отец — Такия Сёсабуро — еще в довоенную пору слыл довольно известным тромбонистом. За четыре года до начала Тихоокеанской войны связался с некой женщиной, из-за которой пришлось покинуть Токио. Прихватив с собой только инструмент, он подался в Китай. В то время переправиться из Нагасаки в Шанхай можно было всего за один день. Покидая Токио и Японию, он ни о чем и ни о ком не жалел. К тому же его характеру вполне подходила творческая атмосфера Шанхая тех лет. Стоя утром на палубе парохода, заходившего в устье Янцзы, любуясь панорамой сверкавшего в утренних лучах города, Такия Сёсабуро без памяти влюбился в этот город, блеск которого казался ему знамением чего-то светлого. Отцу в ту пору шел двадцать второй год.
Так вышло, что все военные катаклизмы — от вторжения в Китай до нападения на Пёрл-Харбор и атомной бомбардировки — он пережил, беззаботно играя на тромбоне в одном из ночных клубов Шанхая. Война шла за пределами его мира. Иными словами, Такия Сёсабуро был человеком, чьи мысли и интересы витали вдали от исторических событий. У него не было других желаний — только есть три раза в день, играть на тромбоне в свое удовольствие. И чтобы вокруг было побольше женщин.
Он многим нравился — молодой симпатичный виртуоз. Куда бы ни шел, везде выделялся, как ворон на белом снегу. Он переспал с несчетным количеством женщин: японок и китаянок, русских белоэмигранток, проституток и замужних матрон, красавиц и дурнушек. В общем, спал с кем попало. В конце концов мягкий тембр тромбона и размер деятельного пениса сделали его в Шанхае той поры личностью известной.
Еще он, — правда, сам того не сознавая, — обладал талантом заводить «полезные связи» и был на короткой ноге с верховными военными чинами, китайскими толстосумами и другими видными особами, что неведомыми способами высасывали из войны огромные прибыли. У многих под полой пиджака скрывался пистолет, и они оглядывались по сторонам, выходя на улицу. Такия Сёсабуро был близок им по духу. Они, в свою очередь, баловали его, а если у него возникали проблемы, всегда и во всем шли навстречу. В ту пору жизнь для Такия Сёсабуро казалась воистину легким занятием.
Однако даже такие способности иногда выходят боком. После войны он попал в поле зрения Народно-освободительной армии Китая «за связи с подозрительными личностями» и долго просидел в тюрьме. Почти всех брошенных вместе с ним за решетку знакомых казнили без суда и следствия. Выводили на тюремный двор и просто расстреливали из автоматов. Казнь всегда начиналась в два часа дня — в это время из тюремного двора доносился треск автоматных очередей.
В жизни Такия Сёсабуро настал критический момент — он оказался на волосок от смерти. Умирать было не страшно: выстрел в голову — и конец. Всего одно мгновение мучений. «Я пожил в свое удовольствие, — размышлял он, — вкусно ел, не горевал. Женщин у меня было немерено. Что еще можно требовать от жизни? Пусть и расстреляют — мне грех жаловаться на судьбу. В этой войне уже погибло несколько миллионов японцев. Многие из них — куда более жуткой смертью». С готовностью к любому исходу он проводил время в одиночке, неспешно насвистывая мелодии. День за днем, разглядывая сквозь решетку проплывавшие мимо облака, вспоминал он лица и тела женщин, с которыми когда-то спал. И все же Такия Сёсабуро повезло: он оказался одним из двух счастливчиков-японцев, которые вышли из тюрьмы живыми и вернулись на родину.
