Валерий Петрухин - Методика обучения сольному пению
— Никаких проблем! — восторженно возопил Николай. — Тогда двигаемся по двум направлениям: мужики — в магазин, а вы пока приготовьте легкий закусон. Идет? Какой адрес у тебя, Екатерина?
Когда мы переступили порог квартиры Башкирцевых, то, вероятно, среди нас не нашлось ни одного, кто бы почтительно не замер, созерцая в упоении открывшуюся нам обстановку.
В просторной прихожей на полу лежала огромная медвежья шкура (кто-то из нас даже усомнился вслух: а бывают ли такие медведи-гиганты); все мы почтительно разулись. Одна из стен прихожей представляла из себя сложную систему зеркал, в которой бледные наши физиономии отразились самым причудливым образом, по каким-то нелогичным законам. Другая стена была «одета» в застекленные, сверкающие полированной поверхностью отделки, стеллажи, где покоилась «Библиотека всемирной литературы». Зеркала с такой изощренностью воспринимали разноцветные корешки книг, комбинируя цветовую насыщенность, что создавалось впечатление колоссального калейдоскопа.
— Во живут! — восторженным шепотком защекотал мне ухо Николай. — Во хоромы! Я чего-то даже оробел, на цыпочках ступаю…
Зацокали мы языками, когда вошли в комнату Кати. В глаза сразу бросились рекламные киноафиши на иностранных языках, которыми было оклеено пространство над узенькой странного вида кроватью, похожей на гоночный автомобиль; у нее вместо ножек были небольшие пузатые колесики.
Николай остановился перед рекламой, на которой полуобнаженная женщина стреляла из короткоствольного пистолета в летевшую на нее шикарную, явно не отечественного производства машину, и стал вслух читать по-английски, и его произношение было настолько «совершенным», что грянул гомерический хохот; он запнулся и смущенно пригнул голову к груди.
Алексей же разглядывал противоположную стену: объемное изображение густого зеленого леса звало в свою прохладу; на широких листьях кленов сверкали золотые бляшки крупной росы или дождевой воды.
В уголочке, слева от окна, висело несколько икон. Они не казались старыми, а будто вышли только что из-под руки иконописца: червонными красками густо горели. Выделялась одна иконка — они все одинаковые были по размерам, небольшие, — на ней женщина, очевидно, Богоматерь, прижимала к себе пухленького ребенка…
— Это какой век? — спросил недоверчиво Авдеев, особенно внимательно приглядываясь именно к этой иконке. — Блестят как новенькие, отреставрированы, что ли?
Катя с вялым равнодушием проговорила:
— Восьмидесятые годы двадцатого века. Это копии. Друг отца — художник — сделал и подарил нам.
— А у тебя отец кто? — любопытствовал Авдеев, невольного привычке, пыжась. — Я слышал, врач?
— Хирург. Заведует кафедрой на медфаке. Доктор медицинских наук. Еще вопросы есть?
— А где же лампадка? — с некоторой ехидцей спросил Николай.
— Ребята, может, все-таки за стол сядем? — подала голос Лена Трясоумова, дородная девушка, с рыжей челкой на лбу. — А потом поговорим о высоких материях…
Еще я успел заметить на складывающемся, сделанном под русскую старину, на гнутых, убирающихся внутрь, ножках, столике, пестрящем разрисованными крупными ромашками, три зеленых томика Соловьева. Наверное, и Ключевский есть… Я Соловьева немного читал в десятом классе, в маленькой школьной библиотеке сохранились его несколько разрозненных томов-кирпичей серого цвета… А это, наверное, новое издание, я слышал, что его переиздают.
— Смотрите, в самом деле шампанское достали! — удивилась Таня Гладышева. — И как вам это удалось? Да еще полусухое!..
Авдеев гордо выпятил цыплячью грудь, но никто не захотел рассказывать, что только благодаря Сашке или, вернее, тому, что в одном из винных магазинов работает его родственница, мы купили то, что пообещал всем Николай.
— А водку зачем купили? — спросила Маша застенчиво-грустным голосом, когда Алексей, смущенно покряхтывая, поставил на стол две бутылки «Столичной».
— Это для профессионалов, — прогудел Наиль, с интересом вертя в руках миниатюрный японский магнитофон. — Катя, а как эта штука включается?
Башкирцева подошла, стала показывать, волна соломенных волос закрыла щеку. На меня вдруг навалилась странная усталость. Я спросил себя: почему я не бегу сломя голову на почту, не даю срочную телеграмму домой, как договаривались с матерью, всего-навсего из одного-единственного слова: «Поступил!» И я подумал о том, что исполнение мечты всегда несет с собой ощущение ненужной остановки в твоей жизни. И снова дни и ночи замедляются, скучнеют, лениво растрачивают себя. Раньше тебя несло стремительным течением, теперь ты попал в полный штиль, и надо снова приспосабливаться к размеренному, долговременному ритму. Но все-таки искорки интереса пробили однотонность временной пустоты: мне очень интересны были мои будущие сокурсники, в каждом из них затаилась непредсказуемость поступка и мысли. Так мне, по крайней мере, казалось.
— Заснул? — бесцеременно толкнул меня в бок Авдеев. — Бери рюмку.
Я раньше никогда не пробовал вина, насмотревшись на отца, его утренние мучения, но тут как отказаться…
Николай, опять ломаясь и корча из себя шута, произнес какой-то разухабистый тост, который мало кто из нас понял. Алексей добавил к тосту: нам надо теперь подружиться. Учиться хорошо. Получать стипендию. Итак, за наш первый курс!
Водка (а ребята все налили себе водки) оказалась едкой, противной, не шла в горло, и я едва смог удержаться от позорного кашля, тут же стал закусывать капустным салатом.
От второй рюмки, которую Николай предложил в честь «прекрасных представительниц чудесного пола», я попытался увильнуть, но на меня все зашумели, и я выпил. Третью выпили за будущих преподавателей, чтобы меньше нам ставили «неудов»…
И вдруг я словно растекся. Услышал и увидел сладостнонежную гармонию мира — я всех слушал и все понимал, меня все слушали и все понимали. Исчезла угловатость, заусенцы еще не отлаженных отношений; я восторгался Машиными познаниями и все норовил поцеловать у Башкирцевой руку. Мы танцевали с Катей, я ощущал своей щекой травяную жесткость ее волос — она, отстранившись, посмотрела на меня с улыбкой: «Антон, вы не пейте больше, хорошо?» Я кивнул согласно: «Я ведь совсем не пью», — пролепетал. «Это чувствуется», — заметила она, играя своими пальчиками на моих плечах. Рядом с нами я увидел танцующих Алексея и Машу; что-то промелькнуло в моей памяти, я пробормотал: «Берегись, Маша, грядет любовь», — но они меня не услышали… Затем за столом я уже оказался рядом с Башкирцевой, мы спорили о том, уничтожает цивилизация природу или нет; я весело-оглушенно воспринимал все, что происходило вокруг нас — прибой слов заливал все: будто выпустили нас всех из камер-одиночек и теперь мы не можем наговориться; на Наиля то и дело ругались, чтобы он убавил звук магнитофона, а он, посмеиваясь, на секунду убирал громкость, затем снова железный голос певца перекрывал наши голоса; Авдеев уже стянул икону с богоматерью со стены и что-то с видом знатока объяснял Алексею, а тот вполуха слушал его, а сам подкладывал котлеты на тарелку Базулаевой, которая стеснительно говорила, что так много не одолеет… Меня охватила жажда, я выпил полный бокал газировки — Катя охнула и отодвинула его от меня: увы, это было шампанское… Я услышал, как ко мне обращается Алексей, вид у него почему-то сердитый: «Антон, с тебя достаточно. Ешь лучше». Но есть не хотелось, полноводная река любви затопила мое сердце, и я не знал, как это выразить внешне; потом снова были танцы, суматошные игры в прятки; Николай, напялив на себя шкуру медведя и то и дело оступаясь и падая, норовил поймать кого-нибудь за ногу; Наиль, закинув себе на загривок вяло сопротивляющегося Сашку, показывал в картинках, как однажды он брал рецидивиста, — девчата ахали и аплодировали при каждой картинке, кто-то из нас, прорвавшись в зал, нашел там хрустальную вазу и теперь пытался носить ее на собственном лбу; и шторы на окнах раздвинуты, и синее вечернее небо мигает звездами, и все крутится вокруг, как будто я несусь на чертовом колесе…
… Я вскочил рывком — и страх слепящей спицей пронзил сердце: темница, из которой нет выхода, в ней нет стен, нет окон. Я застонал от дикой боли в голове.
Яркий свет ожег глаза. Я прикрыл их ладонью; все болезненно и тошнотворно плыло, подмывая сердце, но постепенно я узнавал и стены с рекламными афишами, и девушку, которая стояла передо мной в жгуче-красном шелковом халате со спутанными со сна волосами.
— Живой? — спросила Катя.
— Пить хочется… — с трудом сложил я фразу, с ватной тупостью думая, в какое ужасное положение попал. Неужели так напился?! Бог ты мой! Первый раз в жизни пригубил — и вот… какой стыд, какой срам!
Я ненавидел и проклинал себя. Не знал, куда себя деть, чтобы только не сидеть вот так, в мятых брюках и рубашке, перед Башкирцевой. Я ждал, что она обольет меня холодным презрением и бросит наконец: «Выметайся отсюда, алкоголик несчастный!» И я пойду куда глаза глядят…
