Александр Громов - Жара. Терпкое легкое вино.

А дальше шла история избранного народа, которому заповедал Господь Слово на тысячу родов… Андрей читал теперь уверенно и торжественно, словно каждое слово, читаемое им, разносится по всему миру. Он так и чувствовал, когда мальчиком помогал отцу и читал Псалтырь на вечерней службе. И теперь это чувство вернулось.

Раз только Андрей ещё перевёл дух, когда прочитал о судах Божиих:

— И призвал голод на землю; всякий стебель хлебный истребил .

«Всё же сказано, — подумал он, — чего мы ищем?»

И снова торжественно читал историю народа, а когда дошёл до места, когда Господь «дал им земли народов, и они наследовали труд иноплеменных, чтобы соблюдали уставы Его и хранили законы Его», — ему вдруг открылась вся огромная Россия, сначала словно с политической карты мира, которая висела у него над кроватью в детстве, а потом в мгновение ока показались весь необъятный простор и даль, и Андрей замер, потрясённый этой дарованной ширью и пределами.

— Аллилуйя!

Андрей посмотрел на отца.

Лицо его было по-прежнему спокойно, безмятежно и бесстрастно.

Андрей был прав — отец Василий всё понимал. Он переживал странное состояние: тело не мешало ему, оно ощущалось, скорее, как нечто уже не своё, но без которого никак не обойтись, если нужно было общаться с миром. Не любил, например, отец Василий телефона, а хочешь голос дочки услышать — так берёшь трубку, да ещё просишь при этом: «Давай, милая, давай, соединяй, пожалуйста». Так и с телом — его приходилось просить и натягивать на себя, как новые жмущие сапоги. Вот и сейчас отцу Василию пришлось вернуться в тело, чтобы утешить сына. Он так и понимал, что это он, бездвижный, поддерживает его. И всякий раз отец Василий решал: вернуться ему окончательно или нет? Вообще без тела было хорошо. Как только отец Василий забывал о нём, становилось легко и радостно. И он готов был лететь, парить, но страх, жуткий страх неизвестности всякий раз сковывал полёт. Что там?

Однажды дикая мысль посетила его: «Неужели я в Бога не верю? Ведь, если бы верил, я бы стремился к Нему, а я боюсь. Я ведь не суда боюсь, я боюсь, что не будет никакого суда». И, когда он так подумал, вселенский холод, не тот, который чувствуешь, когда суёшь руку в холодильник, а тот, в котором отсутствует тепло, коснулся умирающего отца Василия. И некуда ему, прикованному к кровати, было убежать. Тогда он стал скороговоркой повторять: «Господи, помилуй, Господи, помилуй». Через пару минут уже повторял размереннее: «Господи, помилуй мя, грешнаго», потом стал молиться ещё спокойнее: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго».

«Что это было? — думал отец Василий и сам себе отвечал: — Дыхание ада. Но, если есть ад, тогда есть и рай. Тогда чего же так страшно? Неужели оттого, что я просил, а Он не услышал? Нет, как Он мог не услышать, просто Его воля в другом. А в чём? Господи, как узнать волю Твою? А если Он откроет… А я не смогу понести… Не смогу, потому что слаб и немощен… Я всё время мечтал о тихой и мирной жизни. И в храме всегда на службе старательно возвышал голос о мирной кончине. Да и катилось всё к этому: под крылом отца тихо-мирно взошёл на амвон, потом так же тихо-мирно служил, крестил, венчал, отпевал… когда звали. Если не звали, то и не напрашивался… А вот теперь так страшно… А может, страшно оставлять жену и детей, которые, конечно, переживают и будут ещё переживать. Так ведь это временно. Дети пристроены, с женой пожили… Да и сами понимать должны. Поплачут, поплачут и перестанут. А люди? Люди и не заметят, пришлют другого священника, который будет и моложе, и деятельнее… Бог с ним, с этими миром».

И ему уже хотелось уйти отсюда, пусть даже в страшащую неизвестность, но пусть скорее это перестанет быть неизвестностью, в которую тянуло, как тянет в пропасть.

Но почему обязательно в пропасть?

Ему всё чаще вспоминалось, как страдал, уходя к Богу, его отец — протоиерей Георгий. Слёзы постоянно текли из его ослепших глаз и он деревенеющим языком всё корил себя: «Как же я тогда, грешный, крестом-то по двери… Святым крестом! Прости, Господи, не вмени, в помрачении был, в помрачении».

Отца Василия тогда поразили не столько постоянные слёзы умирающего человека, это даже являлось для него признаком чуть ли не святости. Такой плач Бог даёт не каждому, и он радовался, что отец так угодил Ему, а поражало, что отец Георгий, проживший такую трудную, полную страданий и мученичества жизнь (голод после революции, выламывание крепкого крестьянского хозяйства, каторжный труд на поселении после раскулачивания, война, послевоенная разруха, уход в церковь, когда начались хрущёвские гонения, служение при богоборческой власти), кается за поступок, который считался одним из подвигов отца Георгия, прочно вошёл в историю села и с гордостью пересказывался приезжим.

В начале девяностых в одно тихое июльское утро на селе появились адвентисты какого-то дня, купили дом в самом центре рядом с администрацией и собирались открыть молельню. Отец Георгий, произнеся проповедь, где он, в основном, рассказывал, как защищал Отечество от немца, сошёл с амвона и двинулся в центр села. Прихожане пошли за ним, по дороге всё более и более прирастая людьми, так что к дому адвентистов подходила уже внушительная толпа, а впереди отец Георгий — брови сдвинуты, взгляд решительный, борода развевается, крест в руке сверкает, словно молния, в общем, Победоносец, да и только. Адвентисты забаррикадировались и не высовывались, пренебрегая, как поняла это толпа, общественным мнением. Отец Георгий поначалу стучал в дверь вежливо, но там, видимо, решили держать осаду до конца, как турки в Измаиле. Тогда батюшка, осерчав, стукнул крестом по двери и та неожиданно раскрылась. Настолько неожиданно, что толпа притихла. И отец Георгий шагнул внутрь. Не было его минут пятнадцать. Что там происходило, никто не знает, но вышел отец Георгий такой же грозный.

— Всё, — объявил он. — По домам.

— А эти-то как же? — спросила какая-то тётка.

— По домам, — повторил отец Георгий.

— Чё, не будем мочить? — спросили ещё огорчённо. — Обещали же…

— Я сказал: марш по домам, — рявкнул батюшка, поднял крест и все шарахнулись от него, словно он не крест поднял, а гранату.

Адвентистов никто больше в селе не видел. Не видели даже, как они исчезли, собственно, никто не видел, как они и появились в селе. Словно дух какой-то: материализовался и растаял, яко дым.

«Отчего отцу были дарованы такие слёзы, а мне — нет? — думал умирающий священник. — Страха Божия нет во мне… Привык, что всё хорошо и гладко: ни голода, ни холода, ни войн — всё какое-то обыденное тягло. Но ведь вот отец, он на адвентистов пошёл в мирное время. Скорбел потом, но какие слёзы дал Господь! А не делай отец тех поступков, были бы такие слёзы?»

Вечером приехал муж Маши Виктор — высокий красивый молодой человек с русыми вьющимися волосами, высоким лбом и большими наивными глазами — больше похожий на актёра, чем на бизнесмена. Одет он был неброско, но настолько элегантно смотрелись чёрная рубашка с еле уловимыми белыми нитями, отливающие кремовым цветом тёмные брюки и даже ремень с отполированной до зеркального блеска чёрной пряжкой, что невольно хотелось найти в нём хоть какой-то изъян, и Андрей подумал: «Белое ему подошло бы лучше».

Жена подошла и поцеловала его. Он чуть приобнял её и тоже поцеловал, и Андрей снова, как тогда, на Пасху, когда они первый раз встретились, с некоторой завистью отметил, что они по-настоящему любят друг друга. В движениях, жестах, взглядах всё было так естественно, что не могло не восхищать, как восхищают лес, река, поле, незапятнанные цивилизацией. На какую-то минуту они даже забыли, зачем приехали сюда, а просто радовались тому, что они муж и жена, и что они вместе.

Минута прошла, Маша отстранилась и Виктор спросил:

— Ну, как?

Маша покачала головой:

— Плохо. Очень плохо. Врачи говорят, что смерть… — Маша сжалась, заплакала и уткнулась в плечо мужа. Он гладил её по голове и заметно было, как трудно ему стоять на одном месте, и он слегка притоптывал затёкшими в машине ногами.

— …в лю-юбую минуту… — выдавила Маша.

— Я предлагал перевезти его в область. Положили бы в нормальную больницу, хотя бы знали сейчас точно, что с ним… Но вы же против.

— Это он против, — Маша перестала плакать и подняла голову с плеча мужа.

— Ладно, ладно… Как он вообще?..

Маша показала на дверь:

— Сходи.

Виктор заглянул в комнату, где лежал отец Василий. Там читала псалтырь матушка. Она оторвала взгляд от книги, посмотрела на зятя и его поразили её строгие глаза и лицо. «Ничего себе, как хорошо держится, — отметил Виктор. — Вот, молодцы православные!» Матушка кивнула зятю и продолжила чтение, получалось у неё ровно, только частые придыхания немного разбивали фразы и не выходило машиной напевности. «Ну, так Маша-то у меня специалист, на регентшу училась», — лишний раз похвалить жену было Виктору в удовольствие. Он посмотрел на отца Василия и ещё раз удивился: он не заметил в нём высохшего тела, а только довольного маленького ребёнка, которому долго обещавшая мама наконец-то взялась читать сказку перед сном. «С чего решили, что он умрёт?» — подумал Виктор и вышел из комнаты.