Всеволод Бенигсен - ГенАцид
Однако президентский указ за номером 1458 застал беднягу врасплох. Поднимаясь на сцену, он готовился к худшему. Во-первых, он не совсем понимал, что происходит. Во-вторых, он боялся и избегал всякой публичности, а тут ему предлагалось на несколько секунд оказаться в центре внимания. От волнения он даже вспотел и теперь постоянно вытирал рукой свой смуглый лоб. Получив книжку из рук Пахомова, Мансур слегка поклонился в знак благодарности, решив, что его, как и всех большеущерцев, за что-то награждают. Но Черепицын быстро вернул его на землю.
— Ты понял, Мансур, какая задача перед тобой стоит?
— Да. То есть нет.
— Да или нет?
Мансур сглотнул предательский комок.
— Не совсем. — А затем добавил уже более решительно: — Нет.
Пахомов, заметив волнение Мансура, посмотрел ему в глаза и произнес предельно спокойно и четко:
— Это книга. Ты должен выучить.
— Всю? — с ужасом выдохнул Мансур.
— Нет. Только то, что помечено.
— Там, где бумажка лежит, — добавил Черепицын.
— А сможешь? — спросил Мансур.
— Кто? Я? — удивился Черепицын. — Ты за меня не беспокойся, я смогу.
— Нет. Я смогу? — исправил окончание глагола с подсказки сержанта Мансур.
Черепицын пожал плечами:
— Постарайся. Ты же российский гражданин. У тебя теперь те же права и обязанности. Так что привыкай.
— Привыкай, — эхом отозвался Мансур.
— Не дрейфь, — крикнул кто-то из зала. — Если че, подсобим.
Мансур печально покачал головой, еще раз провел ладонью по мокрому лбу, расписался в ведомости и, зажав книгу обеими руками, как реликвию, спустился в зал.
После этого, собственно, больше никаких задержек не возникло.
И через час все было кончено: книги розданы, подписи поставлены. Пахомов сидел, перепроверяя количество подписей. Черепицын с нетерпением поглядывал на майора. А сам майор, докурив очередную сигарету, вышел на авансцену.
— Товарищи, — обратился он снова к залу. — Прежде чем объявить собрание закрытым, хочу еще раз подчеркнуть важность президентского указа, а также ответственность, которая возлагается на каждого из нас. Посему считаю должным сообщить, что ГЕНАЦИД — проект хоть и не засекреченный, однако…
Майор сделал многозначительную паузу и обвел глазами зрительный зал.
— Однако… его воплощение… его, так сказать, проведение в жизнь… носит характер… э-э-э… характер… закрытый, — с облегчением вырулил, наконец, Бузунько. — То есть нежелательно, чтоб информация о розданных литературных текстах обсуждалась где-то за пределами Больших Ущер. Об этом предупреждены и жители райцентра, и жители прочих населенных пунктов. Подобное требование — часть плана по внедрению в жизнь вышеуказанного национального проекта. Прошу отнестись к этой части с должным вниманием и уважением. Вот.
Майор глянул на Черепицына и Пахомова, как бы ища у них одобрения, а затем добавил:
— Если вопросов нет, все свободны.
Как по сигналу, абсолютная тишина сменилась стуком отодвигаемых стульев, шелестом книжных страниц и негромкими голосами зрителей.
Толкаясь и обмениваясь впечатлениями, народ выходил из клуба на свежий воздух. В зале остались только сержант, майор и библиотекарь.
— Ну что, Черепицын, мероприятие проведено грамотно, так что от души поздравляю, — Бузунько пожал руку смущенному похвалой сержанту. — Я правильно говорю, Пахомов?
Пахомов устало кивнул.
8
Ночью Пахомову приснился странный сон. Будто идет он по деревне, а навстречу ему Пушкин собственной персоной. Библиотекарь, как это всегда бывает во сне, нисколько тому не удивляется, словно классикам и делать-то больше нечего, кроме как по Большим Ущерам прогуливаться да свежим воздухом дышать. Но из вежливости подходит к поэту и приветствует.
— Каким ветром, Александр Сергеевич, в нашу глушь? А Пушкин приподнимает цилиндр и отвечает:
— Да говорят, библиотека у вас знатная. Вот заехал взглянуть на это чудо света.
— Да ну что вы, — смущенно отмахивается Пахомов. — Библиотека так се. Тьфу, а не библиотека. Но ежели угодно, могу проводить.
«Порадую старика», — радостно думает почему-то Пахомов, хотя Пушкин по возрасту библиотекарю разве только в сыны не годится.
— Проводите. Если это вас не затруднит, буду премного благодарен, — отвечает поэт, и вдруг видит Пахомов, что и не Пушкин это уже, а вроде как Лермонтов. На нем расстегнутый гусарский ментик с золотыми шнурками — точь-в-точь как на известной картине.
Но Антон и тут не удивляется. Лермонтов так Лермонтов. Не Пушкин, конечно, но тоже неплохо.
И вот идут они вдвоем по заснеженной дороге и беседуют.
— А не холодно вам, Михал Юрич, в ментике-то одном? — спрашивает он Лермонтова. — Все-таки зима на дворе.
А тот презрительно кривит губы, мол, не Кавказ, но переживем и это.
Помолчал Антон, а потом решился придать беседе более непринужденный характер.
— А я вот всё хотел спросить вас, вы только не обижайтесь, но как это у вас в «Демоне» львица «с косматой гривой на хребте» оказалась? Вы, наверное, просто львиц не видели, да?
— Какой еще к черту «Демон»? — возмущается тот. — Вы, может, «Бесов» имели в виду? Так там нет никаких львиц с гривами!
Поднимает Антон в изумлении глаза и видит — рядом-то Достоевский шагает. В темно-зеленом пальто с отворотами, точь-в-точь как на известной картине.
— Извините, Федор Михалыч, — говорит Антон. «Бесы», конечно. Перепутал. Бес попутал.
— Ай, бросьте, — машет рукой Достоевский, а потом, сменив гнев на милость добавляет:
— Послушайте, вы бы мне лучше денег одолжили. Рублей пятьсот. Проигравшись я.
— Так нету, — оправдывается Антон.
— Ясно, что нету, — фыркает тот недовольно. — А были б, так и не дали, пожалуй. Еврей, что ли?
— Да нет, — удивляется Пахомов. — Почему? Русский. — И добавляет для пояснения своего материального положения: — Интеллигент.
— Еще хуже, — хмыкает тот.
Тут Антон хочет что-то возразить, но видит, что борода у Достоевского вроде посветлела, побелела, и это уже совсем не Достоевский, а Толстой Лев Николаевич.
Причем в черной толстовке, точь-в-точь как на известной картине.
«Опять ошибся», — думает Антон, но уже без удивления.
— А правда, — спрашивает Толстой, — что меня до сих пор и читают, и почитают?
— Знамо дело, — почему-то окая и переходя на какой-то странный как бы древнерусский язык, отвечает ему Пахомов. — Нонче токмо слепой да глухой про вас не вспоминает, Лев Николаевич. На что уж наша деревня от культурного благолепия далека, а и то — всяк, кто на деревне есть, как в избу воротится, так на полати и давай ваши сочинения читать да нахваливать. А иной раз соберутся всем миром на завалинке, тут ваши романы зело годны бывают. Вот такая от ваших творений душевная объединенность случается.
Толстого, видать, слова библиотекаря порадовали — идет старик неспешно, улыбается.
Но тут поворачивается классик российской литературы и говорит с ухмылкой:
— А калякал бы, ёпт, иглобрюх не скособенясь, так, глядишь, и хреновуха не перданулась бы.
И видит тут Пахомов, что не Толстой это вовсе, и не Достоевский, и не Пушкин, а Гришка перед ним стоит и щерится, как кот на сметану. А из одежды на Гришке только цилиндр, ментик, штаны непонятного фасона и лапти. Разозлился тут Пахомов да и двинул Гришке в морду. А тот как стоял, так и стоит, не дрогнув, и с укором так говорит библиотекарю:
— Нехорошо, Антоша. Людям в морды кулаки сувать — ума много не требуется. Так и беде недолго случиться. А ты, как Толстой попробуй — добротой да терпением. Авось и пронесет.
И шкварк — в морду Пахомову. Тот так и рухнул в сугроб. Лежит Пахомов в сугробе и чувствует, что в горле аж сперло от жажды. Берет он снег горстями и в рот сует. А только нет у снега ни вкуса, ни цвета. Как воздух — никакой. Аж дышать тяжело стало.
А Гришка стоит над ним и смеется:
— Шкрябай, шкрябай. Близок, ёпт, локоток, а хер укусишь.
Тут и проснулся библиотекарь. Сердце колотится, а во рту и вправду пересохло.
«Приснится же такое. Надо бы воды хлебнуть», — подумал Пахомов. Но сил вставать у него не было. Только губы пересохшие облизнул и уснул. И до утра ничего ему больше не снилось. А утром сон ушел в подкорку пахомовского мозга и хозяина не тревожил. А если б и потревожил, то все равно б Пахомов не обратил на него никакого внимания — в сны не верил, не так воспитан был. С другой стороны, верь не верь — от судьбы все равно не уйдешь, так что и говорить не о чем.
9
Новая неделя началась, как начиналась в Больших Ущерах всякая новая неделя. Никакой особой перемены в настроении и порядке вещей не наблюдалось: рабочий народ, потягиваясь и позевывая, одевался и шел на работу, старики принимались хлопотать по хозяйству, мамы кормили и отправляли детей в школу, что в пяти километрах от Больших Ущер, то есть в райцентре. Однако что-то все же неуловимо изменилось — может, задача, поставленная накануне перед каждым жителем деревни, незримо витала в зимнем воздухе, а может, просто литература, о которой уже никто со времен школы не помнил, вдруг оказалась актуальнее кино и телевидения — они только нагло пользовались ею, то как служанкой, то как рабыней, то как наложницей. Теперь же поэты и писатели вроде как снова обретали давно утерянный ими статус властителей дум. И книжки с заложенными страницами, хоть и лежали нераскрытыми, но уже как будто требовали к себе внимания, просили не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. А потому к вечеру того же дня кое-кто решил кота за причинное место не тянуть, а быстрее отмучиться и вызубрить положенный отрывок, главу или что там еще.
