Светлана Волкославская - Повесть одной жизни
Он замолчал и посмотрел на меня, как преподаватель на заурядную студентку. Потом усмехнулся и добавил:
— Кстати, все видения, о которых вы упоминаете, связаны с раем. Никто почему-то не видел перед собой отблесков адского пламени. А ведь не только у добрых людей сердце останавливалось, но и у грешников! — закончил наш доктор, уже смеясь.
— Ты хочешь сказать, — вставила Инна Константиновна, — что на самом деле каждый видел то, что подсознательно ожидал увидеть?
— Да, и это означает, что объективной реальности не видел никто.
Я кивнула головой и задумалась. Было ясно, конечно, что по роду своей деятельности Сергей Константинович верил только в результаты анализов, рентгеновские снимки и цифры на электронных датчиках. Нет, не зря я люблю медиков! Они видят человека как бы изнутри и безошибочно определяют скрытые причины того, что с ним происходит. Наступает, например, такой момент, когда четко осознаешь, что твоя жизнь — сплошная серость и ненужность. Но это осознание на самом деле есть результат снижения в крови уровня каких-то специфических гормонов, и как только этот уровень восстановится, все вокруг будет видеться по-другому. Или, порой, выйдя на улицу после дождя, вздохнешь глубоко и подумаешь: «Какое счастье, все-таки, просто дышать и жить!» Но тебе и в голову не придет, какую роль в этом ощущении играет воздействие на твои легкие отрицательно заряженных ионов!
Мы о многом еще говорили в тот вечер, и многое казалось мне непостижимым в устройстве человека. Сергей Константинович утверждал, что человеческая психика рукотворна и весь наш внутренний мир формируется в подражании миру внешнему. Если человек не получает никакой информации из этого мира, как, например слепоглухонемой ребенок, то он остается просто растением, даже и не животным, и его бессмертная душа никак не проявляет себя. Но если кто-то сможет обучить его общению с людьми или чтению по Брайлю, то тогда и только тогда он станет человеком и, может быть, прочитает в какой-нибудь книге, что у него есть душа.
Возвращаясь домой в тот вечер, я особенно грустно и задумчиво вглядывалась в далекое, темно-бирюзовое у горизонта небо. Оно было молчаливо и загадочно, а мне так хотелось прочитать в нем какой-то ответ. Мысль цеплялась за мысль, и возникало все больше вопросов. Если мы действительно состоим из тела и души, которая живет независимо от тела, то что такое тогда смерть? Значит, ее практически нет? Почему же Писание называет смерть врагом, последним врагом, с которым окончательно будет покончено только в финале земной истории? Хорошему человеку она и сейчас не страшна, и эту истину однажды попытался доказать миру Сократ. Древние греки еще раньше христиан разделили человеческую природу на полное низменных желаний тело и стремящуюся к небесам душу. Сократ, когда все это осознал, вообще решил освободиться от бренной оболочки, сковывающей его бессмертную сущность, и, пригласив всех своих учеников и друзей, на глазах у них с улыбкой выпил чашу с ядом. Он полагал, что в тот же момент, как закончатся страшные конвульсии плоти, начнется его новая, свободная от земной серости и труда жизнь в обществе совершенных существ.
Христиане, конечно, не признают суицида, но и для них смерть — это не прекращение существования, а переход в другую, однозначно лучшую его форму. Следовательно, вокруг меня по улице с крайне озабоченными лицами ходят бессмертные по сути существа. Почти боги!
Но если после смерти люди живы в виде развоплощенных душ, то зачем тогда я «чаю воскресения мертвых» при Втором пришествии Христа? Почему Он обещал это воскресение в новом теле как высшую награду христианину, когда по сути это простая смена оболочки для бессмертной души?
Евангельские истории, связанные с воскресением мертвых, казались мне прекрасными до слез. Может быть, потому, что в Марфе, потерявшей любимого брата, я узнавала себя. Он уже четыре дня был в могиле и вернулся. Если эти четыре дня его душа парила где-то на сияющем облаке, перебирая струны золотой арфы, то возвращение в слабенькое, бескрылое тело (которое ему, может быть, вовсе и не нравилось) представляется делом просто немилосердным. Но если за гробом были только пустота и мрак, то вернуться в этот такой знакомый, родной тебе мир, наверное, было приятно.
Притча о нищем и богаче выглядела просто сказкой, которую рассказал Иисус. Из нее вытекало, что пространственно ад и рай расположены так, что люди могут видеть друг друга и друг с другом разговаривать. Мучения бестелесных душ в ней казались слишком плотскими — богач просил, чтобы ему водой прохладили язык!
Псалтирь, которую я теперь регулярно читала на ночь, говорила о смерти, как о полном прекращении всякого бытия. «Живые знают, что умрут, мертвые же ничего не знают», «… в тот день исчезают все помышления его…» «в смерти нет памятования о Тебе, во гробе кто будет славить Тебя?» «Участь сынов человеческих и участь животных одна…прах ты и в прах возвратишься…» Никакого намека на жизнь за гробом! Только совет ждать обещанного однажды ВОСКРЕСЕНИЯ.
Кому-либо из священнослужителей высказывать все эти соображения я стеснялась, считая их очень личными и субъективными.
* * *Довольно скоро после того, как я приступила к работе в Гипромезе, меня в числе других молодых сотрудниц отправили в колхоз. Упаковывая чемодан, я захватила с собой толстую тетрадь в синей дерматиновой обложке, много лет добросовестно хранившую мои рассуждения о жизни и повествования о некоторых особенно примечательных фактах биографии.
Нас расселили по два-три человека на квартирах колхозников, и я оказалась в комнате с двумя девчонками из тех, благодаря которым обзавелась злополучными босоножками. Поначалу мы неплохо ладили и даже, казалось, сдружились. Но в одно прекрасное утро я обнаружила, что соседки со мной не разговаривают, а если уж и отвечают на какой-нибудь мой вопрос, то как-то односложно и будто нехотя. Теряясь в догадках, я старалась припомнить, не обидела ли их чем-либо. Мысль о том, что им известно о моей религиозности, я сразу отбросила — им не откуда было об этом узнать. Крестик мой всегда был скрыт под одеждой, молилась я про себя. Подумав-подумав, я решила прямо спросить обеих, что все это значит.
Подружки переглянулись, помолчали, и одна из них сказала:
— Мы узнали о том, что ты веришь в Бога.
— Откуда же вы это узнали? — поинтересовалась я, сохраняя внешнее спокойствие.
Они замялись, снова переглядываясь, и начали путано объяснять: «Понимаешь, ты во сне иногда говорила… Какого-то Владыку вспоминала и всякое такое… про церковь!»
— Чушь, — оборвала я, постепенно догадываясь, в чем дело, — во сне я не разговариваю.
— И еще, когда мы уезжали, то видели, как мать тебя потихоньку перекрестила в дорогу.
Я недоверчиво покачала головой и сказала: «Да будет вам. Скажите лучше прямо, что залезли ко мне в чемодан и читали мой дневник. Мне теперь самой не хочется с вами разговаривать, можете не трудиться держать дистанцию».
Я подчеркнуто аккуратно затворила за собой дверь, вышла на улицу и, обойдя кругом дома, уселась на завалинке, закрыв глаза и подставив лицо прощальным лучам сентябрьского солнца. Мне стало даже как-то легче оттого, что мы больше не одна компания, потому что я всегда ощущала фальшивость и натянутость своей игры под «обычную девчонку». Плохо было то, что получалось, будто я раньше скрывала свое истинное лицо, а они вот взяли и обнаружили правду. При мысли о том, каким путем они это сделали, горечь волной поднялась в моем сердце — все самое сокровенное, самое священное, чего я не доверяла даже милой Инне Константиновне, было брошено на попрание и глумление двум пустым и бездушным куклам! Сидя на завалинке, я дала себе слово больше никогда не пытаться дружить с теми, кому не могу открыть свою подлинную сущность, никогда не искать расположения тех, кому чуждо то, что дорого мне.
В первый же рабочий день по возвращении в город меня вызвали в отдел кадров. Начальник, Сергей Юрьевич, выхоленный мужчина с блудливыми глазами, никогда не упускавший возможности отвешивать мне, как, впрочем, и другим сотрудницам, свои дешевые комплименты, на сей раз сидел строго выпрямившись и без улыбки.
— Что я слышу о вас! — холодно и даже с некоторым презрением проговорил он, едва я переступила порог его кабинета.
И тут случилось нечто невероятное. Я сама атаковала его.
— Почему вы поощряете нечестность и подлость? Ваши подопечные лазят в чужие чемоданы, просматривают чужие дневники, а вы пользуетесь добытыми таким образом сведениями!
Он остолбенело молчал, а я продолжала:
— Мне моя христианская совесть никогда не позволила бы рыться в чужом чемодане, а для комсомольской совести это, как видно, в порядке вещей!
Сергей Юрьевич спохватился и прервал меня:
